Алтын наверняка уже уехала в редакцию, но подниматься в квартиру он все равно не стал. Она стала чужой, там не уснешь.

Поэтому вошел в соседний подъезд, где офис. Можно отлично устроиться на диване в приемной. Вали нет, никто не разбудит.

Первым делом он опустил жалюзи, чтоб не мешало солнце. Посмотрел на синюю папку, полученную от Аркадия Сергеевича. Надо бы прочесть, чем там у Порфирия Петровича закончилось расследование. Нет, потом. Когда на душе станет полегче, поспокойнее.

Рукопись пока решил запереть в стол.

В кабинете шторы были раздвинуты. Странно, он не помнил, как это сделал.

Положив папку в ящик, Фандорин хотел выйти и вдруг увидел, что у окна, в кресле, спит Алтын.

Жена у Ники и так была вполне миниатюрная, когда же вот так сворачивалась калачиком, то вообще казалась какой-то Дюймовочкой.

Он замер, боясь пошевелиться. Осторожно попятился к двери, и тут, конечно же, скрипнула подлая паркетина.

Алтын проснулась сразу. Из кресла выпрыгнула легко, будто и вовсе не спала. Подлетела к мужу и яростно схватила его за лацканы, для чего ей пришлось подняться на цыпочки.

– Что случилось?! – закричала она. – Почему у тебя молчал телефон! Я всю ночь… – Она задохнулась. – Я же почувствовала! По голосу! Ты снова влип в плохую историю, да? Ты в опасности? Тебя надо спасать? Чтоб она провалилась, эта твоя «Страна советов»! Неужели нельзя найти себе какое-нибудь нормальное занятие? Да говори же ты, не молчи! Почему ты мне в глаза не смотришь?

Значит, выспаться не удастся, понял Фандорин.

Он мягко высвободился и усталым голосом сказал:

– Зачем ты столько говоришь? И всё про ерунду. Не нужно. Скажи просто: «Случилось страшное несчастье. Я полюбила другого. И не знаю, как быть». Я тебе помогу. Будем как-то выкарабкиваться из этой ситуации вместе. Не теряя человеческого облика. Ну что теперь поделаешь? Полюбила так полюбила. Научусь жить один.

Ее взгляд – вот что было красноречивее любых уверений и оправданий. В глазах Алтын отразилось такое наивное, такое неподдельное изумление, сыграть которое невозможно. Да и не отличалась она никогда актерскими талантами.

– Ты про что это, Ника? – озадаченно спросила жена. – Какого еще «другого»?

– Такого! Пианиста твоего, – пролепетал он. – Я же видел, как ты на него смотрела…

И понял, что это прозвучало полной ахинеей. Поправился:

– Не в том дело. Я почувствовал. Сердцем почувствовал. Ты, может быть, еще сама не разобралась, но мне-то видно. Конечно, он красив, он гений, он открыл для тебя новый мир…

Тут он заткнулся, потому что Алтын коротким, точным ударом врезала ему под ложечку, и у Николаса перехватило дыхание.

– Ты что несешь!!! – завопила свирепая татарская женщина и вдобавок еще лягнула его по лодыжке ногой (слава Богу, необутой). – Англичанин хренов! Урод! Бестолочь!

И произнесла еще много всяких слов, в том числе совершенно нецензурных.

Все они, даже самые обидные, показались магистру истории райской музыкой, почище пресловутой «Фантазии фа-минор».

А в конце Алтын разревелась и, горько всхлипывая, сказала уже без ругани:

– Какой же ты дурак, Фандорин… Я люблю не Славу, а его пальцы, его талант. Талант – единственное, что в нем есть. Больше любить его не за что. То есть, может, и есть, но это мне по барабану. Любить я умею только тебя. Потому что ты один, и никого лучше тебя на свете нет. Во всяком случае, для меня.

Последняя фраза несколько подпортила впечатление от этой тирады, но Николас все равно расплылся в улыбке.

– Мы с тобой одно целое, разве неясно? – высморкавшись и уже без рыданий объяснила жена. – Ты без меня пропадешь. А меня без тебя вообще не будет… Такие вещи вслух не говорят. Но раз уж ты такой идиот… Сердцем он почувствовал! Да у вас, мужиков, вместо сердца калькулятор!

Николас не спорил, он был абсолютно согласен со всем, что она сказала и еще скажет. Но ей, видимо, показалось, что бунт подавлен не до конца.

– Я ужасно люблю музыку. До тридцати пяти лет дожила и вдруг поняла. Это такой кайф! Но раз тебя мои уроки достают, я их отменяю. Чему научилась, тому научилась. Только можно я рояль оставлю? Я буду играть, когда тебя дома нет.

Тут Ника, конечно, переполошился, замахал руками:

– Ну что ты, не нужно отменять! Раз тебе нравится, занимайся, сколько хочешь.

– Нет, я отменю, – сказала она.

Он сказал:

– Ни за что. Я себе этого не прощу.

Потом они долго и страстно мирились – прямо в кабинете, в плохо приспособленных условиях, но это уже посторонних не касается.

В половине одиннадцатого Алтын обнаружила, что уже половина одиннадцатого. С причитаниями про планерку наскоро оделась, а причесывалась на бегу: скакала на одной ноге, на вторую левой рукой надевала туфлю, а расческа была в правой.

Только что была рядом, и нет ее, один запах остался.

Николас перебрался в приемную на диван – одеваться, чтобы идти домой, в кровать, было лень. Да и спать расхотелось.

Он думал над загадочной фразой, которую произнесла жена. В каком это смысле: «Меня без тебя вообще не будет»? Что она хотела сказать?

Поворочался на диване, вернулся в кабинет.

Пожалуй, теперь можно и почитать про то, как Порфирий Петрович выловит Раскольникова.

Но, уже раскрыв синюю папку и держа на коленях открытую рукопись, Ника еще некоторое время ломал голову над загадкой, которую ему загадала жена.

Ни до чего путного не додумался, вздохнул, и стал читать.

Все события, описанные в предшествующей главе, не заняли и часу. Еще минут двадцать понадобилось, чтобы прихватить из квартала полицейский наряд: поручика Илью Петровича, того самого, по кличке «Порох», двух солдат и одного писца, запомнившего Раскольникова в лицо с памятного утра, когда студент в конторе лишился чувств.

Подробности надворный советник разъяснил Илье Петровичу уже по дороге на Вознесенский.

– Первое дело для нас выяснить, там ли еще объект, – втолковывал пристав, отмахивая правой рукой на ходу. – Ежели уже вернулся в свою берлогу, вы всех прочих забираете в квартал, а уж я позабочусь о том, чтоб Раскольников об этой оказии незамедлительно узнал. Родственника своего Разумихина попрошу, что ли.

– А если объект по-прежнему у Мармеладовых? – спросил Заметов, все подсовывавшийся с другого плеча Порфирия Петровича.

– Тогда так-с. Мы прячемся под лестницу и терпеливо ждем, пока студенту наскучит пьяными рожами любоваться. Как только Раскольников станет спускаться, вы, поручик, со своими двинете ему навстречу, да с шумом, с топотом. И непременно у него спросите, где тут немкина квартира, потому как от соседей жалоба. Понятно-с?

– Чего не понять, ваше высокоблагородие, – бодро отвечал Порох. – Всё исполню. У меня к актерству дар, все говорят. Я на прошлые святки царя Валтасара представлял – имел большой успех.

– Отлично, отлично-с. – Порфирий Петрович перешел на шепот, поскольку уже входили в подъезд. – Как все-таки славно, господа, что у нас повсюду лестницы такие темные, и под каждой обязательно закуток. Прошу-с.

Все разместились в закутке, где лежала какая-то ветошь и пахло сырыми дровами, а писца поместили между пролетами, чтобы знак дал.

Вышло всё в точности, как рассчитал пристав.

Мимо несколько раз проходили жильцы, но полицейских никто не заметил – темнота в подъезде, действительно, была почти полная. А минут через сорок ожидания сверху донесся кашель писца – условный сигнал.

– Давайте-с, пора-с, – шепнул пристав Илье Петровичу.

Ну, тот и выкатился, нарочно грохоча сапогами, и солдаты за ним.

Получилось еще лучше, чем надеялся надворный советник.

По лестнице спускался не один «объект», а целая процессия (Порфирий Петрович подглядел снизу): изможденная женщина в платке и с узлом в руке, тоненькая девушка, тоже с поклажей, трое детей, сзади же шли двое мужчин – Раскольников и какой-то очень приличного вида господин, тащившие сундук.