Сотрясаемый мощными руками Дмитрия, тот едва подхватил очки.

– Я полагал, он из деликатности… Не желая смущать… Явно дал немного, а потихоньку в карман целую сотенную… Но мог ли я…

– А-а-а, скотина, ну сейчас я с тобой без церемоний! – Дмитрий оставил Андрея Семеновича и, сжав кулаки, кинулся к Лужину. – За всё разом!

Величавость и неспешность манер, во всякое время свойственная Петру Петровичу, вмиг его оставила. Проворно развернувшись, недавний обличитель преловко уклонился от оплеухи, оттолкнул Лебезятникова и бросился в глубь квартиры.

– Ату его! Держи! – завопили гости, очень довольные оживленным оборотом, какой принимало дело, и многие побежали вдогонку за Петром Петровичем.

Но тот не оплошал. Стрелой пролетев через анфиладу, заскочил к себе в комнаты и заперся. Преследователи сколько-то потолкались, погрохотали, но створки были крепкие, дубовые, да и хозяйка квартиры воспротивилась порче имущества, поэтому минут через пять все потянулись обратно, отметить торжество правды над клеветой.

Ни Соня, ни ее заступники, ни Катерина Ивановна в погоне не участвовали.

Когда в комнате стало почти пусто, вдова помогла падчерице подняться, обняла и со слезами воскликнула:

– Сызнова! Сызнова ради нас на крест пошла! Камень мы у тебя на шейке!

Соня же совсем не плакала и даже казалась удивительно спокойною, будто всё разрешилось именно так, как и должно было разрешиться.

– Благодарю вас, Андрей Семенович, – поклонилась она Лебезятникову. – И вас, Родион Романович. И вас, – это уже Разумихину. – А более всего, сударь, вас, ибо без вас не знаю, что и вышло бы.

– Это совершенная правда, – пробормотал Лебезятников. – Если б они меня прямо не призвали, я бы, может, и не решился бы. Очень уж потерян был…

Свидригайлов учтиво наклонил голову.

– Пустое, мадемуазель. Это мне было совсем нетрудно, и даже, наоборот, очень приятно. Рад также случаю, хоть и печальному, познакомиться со всем вашим семейством, которое, не знаю отчего, чрезвычайно мне симпатично. Известно ли вам, Софья Семеновна, что я довожусь соседом вашим по квартире мадам Ресслих?

Мармеладова вздрогнула и словно бы втянула голову в плечи, в ее взгляде появилось что-то молящее, будто она просила не продолжать. Но Аркадий Иванович продолжил:

– Да. Осведомлен и о вашей истории, и о предложении, которое поступило вам от Гертруды Карловны… Так вот, ничего этого не нужно. Я человек с состоянием. Куда тратить его, сам не знаю. Ежели вы приняли от малопочтенного господина Лужина десять рублей воспомоществования, то, надеюсь, не откажете и мне. Вас надобно в больницу, на хороший уход, – обратился он к Катерине Ивановне. – Это я обеспечу. А что до деток ваших, то их берусь определить в заведение для сирот дворянского звания и плату внесу вперед. Будут сыты, одеты и обуты. Вам же, мадемуазель, если пожелаете, помогу избавиться от желтого билета. Имею знакомства, только и надо, что одну записочку написать. Выделю также средства для начала независимой жизни…

– Благодарю, но этого уж не нужно! – всплеснула руками Соня, не верящая такому счастию. – Сама я себя как-нибудь прокормлю, лишь бы они были пристроены!

– Дети, дети! – возопила и Катерина Ивановна. – Ступайте сюда! Целуйте руку тому, кого послало само Провидение!

Здесь как раз вернулись преследователи посрамленного Петра Петровича и были изрядно удивлены открывшейся их взорам картиной. Свидригайлов с досадливой миной стоял, со всех сторон облепленный мармеладовскими детишками, послушно чмокавшими его пальцы; Катерина Ивановна воздевала руки к потолку, Соня же держалась чуть в стороне и улыбалась всегдашней своею робкой, забитой улыбкой.

– Пойдем отсюда, – зашептал приятелю Разумихин, несколько задетый тем, что его участие в деле было столь мало отмечено, хотя именно он первым закричал про подсунутую купюру. – Неужто ты не видишь? Помещик не ради сирот старается, у него своя цель! Чтоб ты всю эту сцену после Авдотье Романовне пересказал, вот чего он хочет!

– Да ну тебя, – оттолкнул его Родион Романович и шагнул к Свидригайлову.

– Я… я хочу от себя вас поблагодарить, – тихо сказал он. – Ведь если бы не вы, я бы перед этим мерзавцем тоже на колени встал… Или убил бы, сам не знаю… Ну и за Мармеладовых, конечно, тоже. Вы, быть может, сумасшедший, но это пускай.

Аркадий Иванович ответил странно, да еще подмигнув:

– Совсем напротив, это я вас должен поблагодарить, что привели меня сюда. Тут, пожалуй, кредитец можно взять, на выгоднейших условиях.

Вид у него и в самом деле был ужасно довольный.

Э, брат, ты и вправду не в себе, прочлось во взгляде Раскольникова, а все же студент протянул помещику руку и крепко сжал.

– Да чтоб вам всем… – застонал от этой во всех отношениях умилительной сцены Дмитрий и бросился вон.

Уже в дверях он услышал ликующий голос Катерины Ивановны, обращавшейся к гостям и квартирной хозяйке:

– Ну что, нахлебники? Ишь, к столу-то кинулись. Ешьте, пейте! Мои дети будут в дворянском заведении учиться! Слыхала ты, колбаса немецкая?

Ноги сами вынесли Дмитрия за угол, на Вознесенский проспект, и уже через несколько минут он стоял перед домом, где остановились мать и сестра Раскольникова. Колебания, входить или нет, длились дольше, чем самое дорога, однако в конце концов Разумихин решился. Не просто же он заглянет, безо всякого дела – ему есть, что рассказать, и даже очень есть.

Авдотья Романовна открыла ему сама, и при виде ее Дмитрий, как всегда, стушевался. От встречи к встрече он успевал подзабыть, до чего она красива, то есть не то чтобы подзабыть (он очень хорошо это помнил), но все-таки настоящая Авдотья Романовна каждый раз оказывалась еще лучше.

– Вы? – радостно улыбнулась она. – Заходите. Маменьки только нет, она вышла чаю купить.

– Жалко…

Разумихину, действительно, хотелось рассказать про лужинскую подлость именно при старушке Раскольниковой, он догадывался, что может найти в ней союзницу. Но, с другой стороны, побыть наедине с Дуней (да, да – мысленно он уже называл девушку только так) было нежданным подарком и даже счастьем.

– Или случилось что-нибудь? Что-нибудь с Родей? – изменилась в лице Дуня, заметив, как бычится и пыхтит Разумихин. – Мы с ним так скверно давеча расстались…

Она остановилась, не докончив, – так странно глядел на нее Дмитрий.

– Погýбите, – быстро сказал тот хриплым голосом ни к селу, ни к городу. – Меня-то ладно, невелика птица, не жалко. Себя погубите. Нельзя вам за такого замуж. Лучше за меня выходите, честное слово…

Выпалил и умолк. Лицо мучительно побагровело.

Авдотья Романовна глядела на него с удивлением – может быть, решила, что ослышалась. Оно бы и неудивительно, поскольку краткая речь Разумихина была маловразумительна и невнятна.

Сообразив это, он принялся рассказывать про лужинскую гнусность с подсунутым билетом, про трусливое бегство Петра Петровича. В отличие от предшествующей тирады, сообщение это было толковым и почти точным, лишь о роли Свидригайлова (да и о самом Аркадии Ивановиче) Дмитрий не упомянул, но это, пожалуй, учитывая его чувства, даже и извинительно.

Слушая, Дуня становилась всё бледнее, высокий лоб ее пересекла страдальческая морщинка, на глазах заблестели слезинки, но ни одна не пролилась.

– Неужто ж за этакого замуж выходить? – закончил Разумихин, не сомневаясь, что после случившегося вопрос этот чисто риторический. – Его прибить надо, как собаку, и я непременно это сделаю.

Он хотел повторить свое предложение сердца и руки, впрочем, сорвавшееся у него в тот раз экспромтом, безо всякого плану, однако теперь не хватило смелости.

Авдотья Романовна долго молчала.

А потом вдруг молвила:

– Так он подлец… Это ужасно. Я подозревала, что он человек нетонкий и нечуткий, но полагала, что это из-за практичности натуры. Он казался мне во всяком случае человеком порядочным… Я пропала!