– Здорóво, здорóво, – громко, со смехом, закричал Разумихин с порога. – Ишь, сатрап, с полицией вызывать придумал. По этапу, что ли, сошлешь?

– Следовало бы, – засмеялся и надворный советник. – Такого небритого-то.

Обнялись.

Разумихин и вправду второй день не брился, так что лицо его всё поросло густой черной щетиной. Он из принципа не оказывал внешним красивостям никакого уважения, при всяком удобном и неудобном случае доказывая, что порядочного человека видно по взгляду и повадкам, а помады да куафюры выдуманы прохиндеями, которым надо свое нутро поавантажней прикрыть.

Дмитрий и сейчас немедленно высказался в том же смысле, на что Порфирий Петрович с улыбкой молвил:

– Поглядим-с, поглядим-с, вот встретишь какую-нибудь этакую (он показал жестом), всю воздушную, с негой во взоре. Тут и побреешься, и приоденешься, да еще, пожалуй, власы брильянтином намажешь.

– Вот, – показал Разумихин крепчайший кулак, в котором большой палец был просунут между средним и указательным. – Не дождутся. Я человек, а не павлин.

Он с подчеркнутым интересом оглядел кок и платье нафранченного Александра Григорьевича, так что тот покраснел, а Порфирий Петрович захихикал.

– Это мой помощник, Александр Григорьевич Заметов, за работой засиделись. Ты его полюби, он человек отменно хороший, хоть и щеголь.

– Ну коли хороший, то не беда, если щеголь. Как там у Пушкина твоего: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Разумихин, – представился Дмитрий, крепко сжимая письмоводителю руку, и оборотился к родственнику. – Ну, говори, зачем вызвал. Я тебя, сухаря, знаю. Видно, неспроста?

Он уселся на край стола и приготовился слушать. При всей громогласности человек это был очень и очень неглупый, в мгновение ока переходивший от болтовни к делу.

– Скажи-ка, Митя, известен ли тебе по факультету некий Родион Романович Раскольников? – не стал ходить вокруг да около пристав.

Получил ответ: известен, и не только по факультету, ибо прежде приятельствовали и даже соседствовали.

– Я ведь тут комнатенку снимал. Чуть не год, – пояснил Разумихин. – Теперь вот в Васильевском острове поселился, для приятельства далековато. Да и не больно покамарадствуешь с Раскольниковым, нелюдимый он. А на что тебе Родька?

– Так-с, ничего особенного, – увернулся Порфирий Петрович. – Стало быть, приятельствовали? Вот и навестил бы товарища, проведал.

Дмитрий нахмурился. Как уже говорилось, он был весьма неглуп.

– Э-э, постой, постой. У вас тут убийство было, весь город говорит. Старую жабу Шелудякову прибили. Ты, поди, расследуешь? Ты ведь в Казанской пристав следственных дел. Уж не в этой ли связи? Раскольников-то тебе зачем?

И опять надворный советник оставил вопрос без ответа. Еще и сам спросил:

– Эк ты про всё знаешь. Откуда?

– Как откуда. Говорю тебе, чуть не год у вас тут жил. Сам к Алене Ивановне, процентщице, не раз хаживал. Пройдошистая была тварь, чтоб ею черви отравились. Ты не юли, Порфирий. Зачем тебе надо, чтоб я сходил к Раскольникову?

Но пристав уже придумал, как вывернуться.

– Интересуюсь. Статейку он напечатал в «Периодической речи», занятнейшую. Не читал? На-ка вот, на досуге. – Он сунул родственнику газету, в которую Разумихин немедленно с любопытством уткнулся. – Хочу познакомиться с молодым человеком столь… оригинальных мыслей-с. К тому же мне говорили, он болен и совсем без средств. Ты как его товарищ даже и обязан…

– Болен? – вскинул голову Разумихин, перебив Порфирия Петровича. – Что ж ты сразу не сказал? Он гордый, Родька. Подохнет, а помощи не попросит. Ладно, зайду.

– Только не нынче, – попросил пристав. – Поздно уже.

– Конечно, не нынче. Что ему с моей визитации, коли он болен? Я завтра к нему доктора приведу.

– Около полудня. А после милости прошу привести ко мне-с, если будет в состоянии. Охотно познакомлюсь.

– Да, завтра непременно навещу, с доктором, – тряхнул головой Разумихин. – Есть у меня один малый, он денег со студентов не берет.

Сказал и вскоре после того ушел, ибо всегда говорил, что подолгу рассиживать да рассусоливать – только время попусту терять и что через эту глупую привычку Россия от всего цивилизованного мира на сто лет отстала. Кипучей энергии был человек.

Проводив родственника любовным взглядом, надворный советник сказал:

– Эх, побольше бы нам таких. Люблю его. – И без малейшего перехода, всё в том же умиленном тоне продолжил. – Верно мы с вами давеча рассудили, что студенту железных нервов иметь не полагается. Того лишь не учли-с, что именно в нервных субъектах больше всего дерзости и встречается. Вот хоть у Лермонтова… Я вам сейчас зачту… – Он порылся в коробке с книгами и достал оттуда зачитанный томик. – Про Печорина… Где же это-с? Ах, вот. «Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, например, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, устанут – а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один». Полагаю, что и наш с вами студент именно такого замесу.

– Такого или другого, а только надо его брать, пока он еще кого-нибудь не убил, – отрезал Александр Григорьевич.

– Ну возьмем, и что-с? Через неделю-другую за неимением доказательств отпустим. Он еще больше в своей силе уверится, что он «необыкновенный», а мы все пред ним лилипуты. Нет-с, мы его психологией возьмем-с. Я ведь неспроста просил Митю к нему именно что около полудня заглянуть. У меня расчетец один имеется. На Митю, а еще более, дружок, на вас.

И хоть в комнате кроме них никого не было, наклонился к Александру Григорьевичу и перешел на шепот.

На следующее утро (это, стало быть, в среду) Александр Григорьевич Заметов с утра сидел на своем служебном месте и с небывалым усердием занимался делами, наверстывая за вчерашнее. Столь ревностная прилежность удивила и надзирателя Никодима Фомича, и его помощника Илью Петровича, бывшего драгунского поручика, за свой раздражительный характер прозванного «Порох».

– Давно бы так, – сказал капитан, отечески потрепав молодого человека по плечу, а поручик, несколько склонный к язвительности, поинтересовался:

– Вы, Александр Григорьич, часом не заболели? Будто клеем к стулу приклеились. Ненадолго ж у вас расследовательского пылу хватило.

Добрейший Никодим Фомич рассудил:

– Оно и правильно. В четырех стенах, да за сукнецом спокойней, чем по улице высунув язык бегать.

Потом оба офицера ушли по обычным квартальным делам, и Заметов остался в кабинете один. Он ни разу не отлучился с места, хоть время от времени с видимым нетерпением посматривал на часы.

Раз (это уже в одиннадцатом часу) вызвал из передней старшего писца и спросил, не приходил ли кто из вызванных повесткой.

– Коли пришли бы, я направил бы к вам-с, – хмуро ответил тот, какой-то особенно взъерошенный человечек с неподвижною идеей во взгляде, и вышел вон. Письмоводителя он не уважал за напомаженный кок и вихлястость фигуры. «Ишь, делать ему нечего», – проворчал писец и с того момента стал направлять к Заметову всех посетителей подряд, так что в одиннадцать часов, когда, наконец, произошло то, чего Александр Григорьевич столь нетерпеливо ждал, в кабинете сидели сразу три посетителя: один француз, у которого на Кокушкином мосту с головы сорвали шляпу, вдова-чиновница, пришедшая ходатайствовать о продлении паспорта, и содержательница веселого заведения Луиза Линде, вызванная по поводу ночного дебоша.

Дверь комнаты открылась, и вошел еще один посетитель, очень бедно одетый молодой мужчина с повесткой в руке.

Он! У Александра Григорьевича внутри всё так и вострепетало, но, чтобы себя не выдать, письмоводитель даже не взглянул на вошедшего, еще громче заговорив по-французски с владельцем похищенной шляпы. Углом глаза все же скосился, но незаметно – для конспирации оперся рукой о щеку и подглядел сквозь пальцы.