И тут только слезинки сорвались из переполненных влагою глаз.

– Да отчего же пропали? – ахнул Дмитрий. – Отказать ему, и дело с концом. Вы, может, не желаете лично? И не нужно. Напишите записку, два слова, и я сам доставлю. Бить его не буду, пальцем не коснусь, если прикажете.

– Я честное слово дала, что буду его женой, – твердо ответила Дуня. – И взять слово назад невластна. У меня кроме чести ничего нет. Ежели я от честного своего слова отступлюсь, что ж от меня останется?

Он глядел на нее, как на сумасшедшую.

– Что у вас за порода такая, раскольниковская?! Себя убьет, меня, и все из-за гонора!

– Вы второй раз это говорите – про себя, что я вас убью, – всхлипнула Авдотья Романовна, но больше уже не плакала. – А еще мне послышалось…

– Не послышалось! Не послышалось! – Дмитрий осмелел. – Люблю вас, черт, ужасно люблю! А вы мне сердце разрываете… Да плевать на мое сердце, не в нем дело! Вы о себе подумайте! Как с Лужином под венцом стоять, как с ним…

Он не мог договорить, из груди его вырвалось рычание.

Передернулась и Дуня.

– Я вот что сделаю, Дмитрий Прокофьевич. Я объяснюсь с ним, завтра же. Скажу ему прямо, что не уважаю, что презираю его, что жить с такою женой ему будет немыслимо. И попрошу… потребую, чтоб он освободил меня от слова. Он не сможет отказать. А когда с этим будет покончено, тогда мы договорим про ваше сердце, ибо мне совсем на него не наплевать.

Сквозь еще не просохшие слезы блеснул отсвет лукавой улыбки, но даже это Разумихина не утешило.

– Ну а ежели он вас не отпустит, тогда что?! И он ни за что вас не отпустит, ведь он не идиот, а всего лишь подлец! Кто ж в здравом уме вас отпустит?

– Значит, воля Божья, – молвила на это Авдотья Романовна, и ясно было, что тут ее не сдвинешь.

Охваченный отчаяньем, Дмитрий хватил себя кулаком в лоб и чуть не с рыданием бросился вон.

Куда теперь бежать и что делать, он решительно не знал, а между тем кипучая его натура требовала какого-то немедленного действия.

Разумихин, как пьяный, потоптался на тротуаре, качнулся в одну сторону, в другую и вдруг надумал. Сначала быстрым шагом, потом бегом двинулся по направлению к Офицерской.

– Ну хорошо-с, хорошо-с, – повторил Порфирий Петрович уже Бог знает в который раз. – Студент наш так или иначе причастен ко всем трем жертвам, это установлено. Однако остается неразрешимым логический парадокс. Мы с вами оба уверены, что все три убийства совершены одной рукой, так-с?

– Так, – обреченно кивнул Заметов, ибо уже знал, что последует дальше.

– А между тем на третий случай, с госпожой Зигель, у нашего Родиона Романовича неприступнейшее alibi. Не подозреваем же мы с вами Авдотью Раскольникову в пособничестве? Я справки навел, достойнейшего поведения барышня.

– Не подозреваем, – вздохнул Александр Григорьевич, вынужденный признать, что его открытие насчет связи Раскольникова с «девушкой» убитой Дарьи Францевны, ради чего он несся на Офицерскую сломя голову, ничем не продвигает расследования.

– А если все-таки не один? – спросил он после нескольких минут молчания. – Если преступников двое? Предположим, Раскольников убил процентщицу и стряпчего, а его какой-нибудь товарищ – сводню? Может, у них общество какое-нибудь, кровопийц истреблять – ради общественного блага или чего-то в этом роде?

Порфирий Петрович тускло ответил:

– Навряд ли-с. Ежели Родион наш Романович себя в необыкновенные зачислил, то их ведь, необыкновенных-то, много не бывает-с, они поштучно обитают и в стаи не сбиваются.

Беседа опять умолкла. В высокие окна кабинета проникал унылый свет полуживого петербургского солнца – время шло к вечеру.

В этот-то безрадостный момент и явился встрепанный, с воспаленным взором Разумихин.

– Сидите? – сказал он, входя без стука и плюхаясь на диван. – Всё измышляете, как злодея поймать? Топором по голове тварь какую-нибудь тюкнуть – это не штука, это, может, и не злодейство вовсе. Вот я тебе, Порфирий, про настоящего злодея расскажу, которого по справедливости надо бы на кол посадить или, на китайский манер, в тысячу кусков порезать. Только не будет ему ничего, потому что на таких управы нет.

И он, уже во второй раз, принялся с жаром рассказывать про гнусный поступок Лужина.

Надворный советник слушал родственника не перебивая – видно было, что Дмитрию очень хочется выговориться.

– Отчего же-с, – задумчиво прищурился пристав, дослушав. – Привлечь этого господина к ответу очень даже возможно-с, тем более многочисленные свидетели. Наказания, правда, сурового законом за этакие пакости не предусмотрено, однако консистория может наложить нравственно-исправительную меру в виде церковного покаяния.

Разумихин только плюнул.

– Однако вижу я, что ты на себя не похож и сильно чем-то расстроен, – продолжил Порфирий Петрович. – Полагаю, не одною только проделкой господина Лужина. Верно, случилось с тобой еще что-то? Глаза сверкают, на щеках румянец – это одно-с. А другое – чисто выбрит, платье вычищено, и даже сапоги сверкают-с. Уж не влюбился ли ты, Митя?

Разумихин давно привык к удивительной проницательности своего родственника и не слишком поразился. Тем более что в следующую минуту пристав, что называется, сел в лужу.

– Не вступил ли ты в соперничество с Родионом Раскольниковым из-за некоей белокурой особы предосудительного поведения, но прекрасной души? То-то из-за нанесенного ей оскорбления так на господина Лужина вызверился. Видно, девица и в самом деле хороша. Она и Александру Григорьевичу чрезвычайно понравилась.

– Попал пальцем в небо. – Разумихин тряхнул головой и вдруг решил высказать всё начистоту – захотелось. – Да, влюбился. Хуже чем влюбился. Болен совсем, и грудь болит, и голова думать не может. Только не в Софью Семеновну, хоть девушка она славная, а в Авдотью Романовну Раскольникову.

Надворный советник присвистнул и переглянулся с Заметовым.

– Красивая, должно быть?

– Ужасно. Да не в том только дело! Она… она… Таких больше нет!

Кажется, лишь теперь Дмитрий понял, что ему с самого начала хотелось поговорить с кем-нибудь о Дуне. Но, странно, когда возможность представилась, оказалось, что нужных слов у него не находится.

– Женщины, они ведь какие? Наобещают, любые клятвы дадут, да вмиг от всего и откажутся. А эта честное слово дала, и… – Он с досадою потер лоб. – Характер невыносимый, раскольниковский характер. Они с Родькой два сапога пара. А когда вместе – чирк, и вспышка, пороховой взрыв. Вчера-то, когда он ее провожать пошел, они пяти минут не ужились. Разругались, прямо на Кокушкином мосту, наговорили друг другу всякого – и в разные стороны. Она сама мне нынче рассказала. И видеть его не хочет. А ведь любит, жизнь за него отдаст. Дьявольский характер! Через него и погубит себя, я это очень хорошо вижу…

Он довольно долго еще говорил про Авдотью Романовну, не замечая, какая перемена произошла с его слушателями. Когда Дмитрий упомянул о ссоре на Кокушкином мосту, письмоводитель Заметов тихонько ойкнул и глянул на пристава. Тот же широко-широко раскрыл свои белесые глаза, отчего они сделались похожими на совиные, и сразу ущурил их в две маленькие щелочки.

– Поссорилась, значит, с братцем? – мягко перебил студента Порфирий Петрович. – И одна шла? Нехорошо, там Вяземская лавра близко – грязь, кабаки, барышне не место-с.

– В том-то и дело! У Дуни, правда, такой взгляд, что не больно к ней подойдешь. Но всё равно ему не сле…

Надворный советник столь быстро, с кошачьей упругостью поднялся, что Дмитрий умолк на полуслове.

– Иди-ка, иди, – ласково, но твердо молвил пристав. – После про сердечные дела потолкуем. Дело у нас с Александр Григорьичем. Важнейшее и самое неотложное. Прощай.

И, чуть не подталкивая в спину, выпроводил растерявшегося родственника за порог.

– Какой вы! – вскричал Заметов, едва они остались одни. – Вы с самого начала всё правильно исчислили, только потом немножко сбились.