Бросив последний взгляд на ревельский рейд и на силуэт крейсера «Память Азова», Николай выбежал из парка, прыгнул в коляску извозчика и приказал везти его к православному храму. У храма он отпустил извозчика и пошел выше к собору, по солнцепеку мимо губернаторского дворца, у ворот которого сверкали медные каски конногвардейцев, по крутому булыжнику, на котором подламывались внутрь каблуки, по стертым плитам, оскальзываясь, и скрылся в тени столетних вязов, окруживших собор. Здесь у него назначена была встреча со связным из Гельсингфорса.

Тяжелые резные двери собора с фигурками и ликами святых были прикрыты: служба давно окончилась, вокруг ни души. Николай присел на чугунную тумбу, закурил и, щурясь, стал глядеть на сверкающий, исходящий жаром переулок, откуда должен был появиться связной, приметы которого были ему известны.

Между тем подходили двое, и ни один из них не был по приметам похож на связного, а оба были похожи друг на друга, в тесных клетчатых пиджачках, с тупо срезанными подбородками и с выражением вечной обиды на всяких там «больно умных». Обида эта требовала мести, выворачивания рук, ударов по печени, в пах, по загривку… Одновременно с этими двумя, правда, из другого переулка, появился черный возок, влекомый сытенькой лошадкой.

«Провал! – ударило в сознании Берга. – Провал, провокация, гибель!» Он сунул руку в карман, и эти двое тут же сунули руки в карманы.

– Который час, господин? – спросили они. – Сколько время?

– Позвольте, позвольте, давайте-ка без этого… Что за дурацкие… – забормотал Берг.

– Вас же спрашивают – сколько время? – ухмыльнулись они обиженными ртами, не вынимая рук из карманов и норовя зайти с боков.

Возок уже ждал, и с облучка захохотал кучер в похоронном цилиндре.

Вдруг между Бергом и «гороховыми» поднялись с трепетом и шумом несколько голубей. Николая осенило, и он выстрелил прямо из кармана. Звук получился негромкий, в раскаленном старинном городе почти неслышный, а один из «гороховых» брякнулся головой о чугунную тумбу. У второго обида на лице медленно сменялась удивлением, но пуля оборвала эту метаморфозу. Словно во сне, Берг влез на возок, отобрал у онемевшего кучера револьвер, столкнул его с облучка, подобрал вожжи и поехал вниз мимо губернаторского дворца, мимо медных касок и чугунных орлов, мимо серой выщербленной башни, у подножия которой спустя небольшое время будут стянуты канатом и расстреляны революционные моряки с крейсера «Память Азова».

Той ночью были провалены явки, разгромлена лаборатория боевой дружины, арестовано и убито множество революционеров. Аресты и налеты шли по всей империи. Охранка за короткий период либеральных свобод сумела скопить силы для удара, укрепила сеть провокаторов, узнала многие адреса.

Всю ночь по Ревелю шли войска, цокали копыта, погромыхивали пушки и зарядные ящики, мерно ступала пехота. Войска проходили в ту ночь по всем городам империи.

Куузик, Сепп, Берг и петербуржец Саша Марьямов, прячась под арками улицы Лабораториум, этой улочки, похожей на щель между глухими стенами домов и старинной крепостной стеной, выбрались на ярко освещенную луной улицу Лай. Здесь в десяти шагах от церкви отсиживался у своей сожительницы провокатор Платт, приговоренный городским комитетом социал-демократов к казни. Разоблачен Платт был в Петербурге, но успел скрыться из столицы и завалил уже целую группу в Ревеле, когда сюда вслед за ним прибыло письмо от Никитича.

Четверо боевиков, распластавшись вдоль стены, выбрались на улицу Лай, пересеченную в разных местах прямыми тенями долгов, флюгеров, повозок, ружей, составленных в пирамидки, пушек и лошадей; прямо на улице ночевала артиллерийская батарея – четыре орудия.

– К Платту здесь не пройти…

– Так и так, только в обход, товарищи.

– Саша, мешок не потерял?

– Все цело обязательно… штучка к штучке…

– Разделимся по двое. Сепп и Куузик пойдут к Платту, а мы нападаем на пушки. Есть возражения?

– Правильно! Покажем им, что мы еще живы!

– Так и так, это правильно есть…

– Удачи, товарищи!

…Один за другим два взрыва потрясли уютный уголок старого Ревеля. Сразу же разорвался зарядный ящик, и оранжевый шар взлетел и растаял в прозрачном небе. Посыпались стекла, наступило мгновение тишины, а потом со всех сторон полетели крики, затопали сапоги, заклацали затворы.

– Стреляйте же! Стреляйте! Огонь!

– Да в кого же стрелять, ваше благородие?

Третий взрыв услышали во всем городе, он долетел даже до внешнего рейда, и вахтенный офицер крейсера «Память Азова» пошел доложить о нем командиру.

Июль 1906 года на Карельском перешейке был жарким. Между сосен, по пляжам, по песчаным дорожкам от дачи к даче, от лесных сторожек до станций Финляндской железной дороги метались молодые люди с воспаленными глазами, одна рука обязательно в кармане, в другой – портфель, рюкзачок, мешочек, на который и посмотреть-то страшно. До утра среди стволов и ветвей светились окна дач, и там внутри передвигались фигуры, порхали листы бумаги, изредка какое-нибудь громкое слово прилетало к рысьим ушкам тихарей, филеров, снующих по кустам. Мирные дачники нервничали и удивлялись: «Странный сезон!» Дремотно и меланхолично передвигалась в пространстве лишь финская автономная жандармерия.

В сорока верстах от курорта, в огромной каменной столице, шли массовые аресты эсдеков, эсеров, трудовиков и даже кадетов. Судебная палата разбирала дело пятидесяти шести членов Петербургского Совета рабочих депутатов. Бывшие депутаты разогнанной Думы, собравшись в Выборге, выпустили воззвание «Народу от народных представителей». Несколько дней спустя черносотенцы застрелили в Териоках депутата от кадетской партии Герценштейна. По всей огромной империи полыхали помещичьи усадьбы, свистели шашки и нагайки, падали под залпами безоружные люди. В тесных вонючих кубриках крейсеров сближались по ночам потные матросские лбы.

…Красин лихо катил по извилистой тропинке на велосипеде, и на него было приятно смотреть встречным дамам под шелковыми зонтами, их детям и шпицам. Не так уж часто увидишь в наше время красивого, респектабельного мужчину на велосипеде!

Несколько минут спустя элегантный велосипедист уже входил на веранду дачи, где ждали встречи с ним несколько прибывших из разных городов боевиков, и среди них москвичи Горизонтов и Лихарев. Были здесь также Надя и Кириллов.

– Товарищ Никитич, – объявил Кириллов. Красин заметил, как подскочил от изумления Горизонтов, как вздрогнул Лихарев. Молодцы эти Берги, не рассказали о Никитиче даже самым близким друзьям. Заметил он также, как вспыхнули на миг глаза Струны и как погашен был этот свет ресницами. Она ожила, подумал он, снова стала красивой.

– Прежде всего самое конкретное дело, товарищи! – Красин вынул из кармана и показал собравшимся воззвание «Народу от народных представителей». – Это воззвание нужно распечатать в виде листовки по возможности самым большим тиражом во всех городах страны. Использовать для этого все наши легальные и подпольные типографии, а также коммерческие типографии вплоть до захвата их вооруженным путем. Нужно, чтобы правда о царском насилии дошла до всех.

Теперь общее положение. Большевистская часть ЦК – Строев [15], Максимов [16] и Зимин [17] предложили лозунг о всеобщем восстании за Учредительное собрание, видя в этом единственный путь к земле и воле. Большевики предлагают, предвидя в самом близком будущем выступление крестьянства, готовиться и ожидать призыва.

Однако ЦК отверг это предложение и выдвинул лозунг «возобновление сессии Думы для созыва Учредительного собрания» и идею всеобщей стачки. Большевики против этого лозунга резко протестовали. Протест был поддержан Петербургским Комитетом. Под двойным давлением цекистов-большевиков и Петербургского Комитета ЦК вынужден был отказаться от призыва готовиться к стачке в пользу призыва к немедленной забастовке. Но левые партии отвергли идею забастовки. И снова ЦК изменил свое предложение и призвал бороться за Думу, как за орган власти, который созовет Учредительное собрание. И это перед самым Кронштадтским восстанием! Опять большевики заявили протест против стремления свести нашу великую борьбу к думской кампании, и вспыхнувшее восстание в Кронштадте заставило ЦК искать новых лозунгов.