Вскоре все стихло, и карета покатила быстрее.

– Коля, помнишь, ты меня однажды спросил, когда я стал революционером? – вновь заговорил Павел. – Я тогда отмолчался, я от всех, даже от Нади хранил одну страшную тайну. Помнишь, меня арестовали впервые четыре года назад. Я был тогда типичным белоподкладочником и на сходку пошел из моды… Ну, конечно, я уже считал себя марксистом, но… Нас тогда тоже затолкали в манеж, издевались… Меня почему-то выделил из всех один вахмистр, жуткая широкоскулая рожа с каменным подбородком и недоразвитым носом, колотил ножнами, ногами… Я расхорохорился, кричал: «Опричники! Палачи! Мы вам не турки!» Тогда этот вахмистр связал меня, заткнул рот тряпкой, оттащил в угол, бросил там на пол и сел мне прямо на лицо.

– Я видел его! Видел! Паша, я его знаю! – не своим голосом завопил Николай и забился в судороге…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А по Москве в это время шла большая охота.

…Бей, бей, бей, держи его, ребяточки, хватай длинноволосого… А вон папаха белая, топором его бей, бей, бей… скубенты-суки… всех передушим… целуй портрет государя, ноги мне целуй… Не поцелуешь – на тебе, на тебе… Господа, смотрите, красный платок, платок красный… носовой, говоришь, вот и утри юшку, утри, утри, утри… давай веревку, веревку… толкай, чего смотришь, ишь, задрыгался… А вон еще длинноволосый бежит… ату его, ату его, попался, голубушка!

«Московские ведомости»:

На тюремную карету во время следования к тюрьме напали забастовщики, стоявшие с красным флагом у Старых Триумфальных ворот… Один из сопровождавших карету городовых ранен…

18 декабря состоялись бега, прошли успешно Сухаревский торг и торг на Трубной площади.

Московский Союз русского народа земным поклоном благодарит тебя, христолюбивое и верное русское воинство, за самоотверженную службу Царю и подвиги во дни подавления безумного мятежа, поднятого франкмасонским еврейским Бундом…

…Ни в каком из самых суровых действий войск я не могу усмотреть нарушений тех границ, в которых представляется военному поступать, как указывает ему его воинский долг и присяга.

Генерал-адъютант Дубасов.

…Свиты Его Величества генерал-адъютант барон Мейендорф передал войскам от имени Его Императорского Величества… Высочайшую благодарность за доблестную службу при подавлении восстания революционеров. Раздалось долго несмолкаемое громовое «ура»…

Большой театр. 4 января предполагается первое представление новых опер «Скупой рыцарь» и «Франческа да Римини»…

…Состоялось общее собрание артистов и пайщиков Художественного театра, на котором вопрос о возобновлении спектаклей решен в отрицательном смысле. Предположено отправиться всею труппою на гастроли за границу…

«СПб. ведомости».

Московский бунт подавлен… Баррикады разбираются, хоронят убитых, лечат раненых, подсчитывают убытки…

Тот факт, что бунт вспыхнул неожиданно и что его так долго нельзя было подавить, несмотря на малочисленность боевых дружин (5—10 тыс. человек), можно объяснить только тем, что все это случилось в Москве!

…Разнузданность физическая, в полной гармонии с разнузданностью нравственной и духовной росли в этом русском Вавилоне…

Москва – преступница! На московских баррикадах дрались не за республику… Москвы коснулся перст Божий!

У источников смуты… Когда на родину обрушился ужас усобиц и позор, кто, как не печать, должен был противостоять анархии?.. Интеллигенции надо было прямо уяснить ее недостойную роль, молодежи нельзя было кадить за ее пагубные увлечения, перед инородцами немыслимо было предавать поруганию все, что дорого и свято русскому человеку… подстрекательство рабочих к вооруженному восстанию – тягчайшее преступление!

Если бы на пишущих влияли внутренняя дисциплина, порядочность и такт, то, что свершилось, никогда бы не приняло столь зловещих размеров…

«Пролетарий»:

…Революции есть еще куда идти дальше московских дружинников, очень и очень есть куда идти и вширь и вглубь. И революция ушла далеко вперед с декабря. Основа революционного кризиса стала неизмеримо более широкой – лезвие должно быть отточено теперь острее…

(Из статьи В. И. Ленина «Уроки московского восстания».)

– Сколько человек уцелело из вашей дружины?

– Покуда только пятнадцать объявилось. Выбирались-то по одному.

– Оружие?

– Спрятали, товарищ Лихарев.

– Товарищи, кто-нибудь видел Мантулина Федора?

– Мантулин… Мантулин расстрелян, Илюша, на сахарном заводе… Его выдал провокатор.

– Так.

Илья на минуту замолчал, глядя прямо перед собой на узенький язычок оплывшей свечи. В темноте вокруг стола под низким потолком едва различались лица дружинников. Сидели на стульях, на кушетке, на сундуке, на полу.

– Посмотри на Илью, его словно топором обтесали.

– Он невесту похоронил. Лизу Берг знаешь? Она была его невестой.

Илья откинул волосы назад, провел рукой по лицу.

– Революция только начинается, товарищи. Какие у нас задачи да этом этапе? Сохранить силы, не распыляться – раз! Сохранить оружие и увеличить его запас – два! Наладить связь с ЦК – три! Попытаться выручить наших товарищей, попавших в тюрьмы, – четыре! Суд и расправа над провокаторами – пять! Обо всех случаях провокации, доносительства, шпионства сообщайте в штаб.

…На Поварской, где еще недавно рвались «македонки», царила полночная тишина. Выпавший за день снег был почти не тронут и мирно светился в ночи, как, должно быть, светился он в такую ночь и тысячу лет назад в еловом лесу на месте Поварской.

Илья уже полчаса стоял за кирпичным забором и смотрел через улицу на берговский особняк. Дом был пуст и нем, лишь раз Илье показалось, что он слышит бой часов в гостиной, да в окне второго этажа, кажется, проплыл огонек, словно кто-то пронес там свечу. Невольно ему подумалось: так могла бы и Лиза пройти ночью по комнате со свечой…

Вдруг в глубине улицы послышались звуки, они приближались, это был мерный топот копыт, похожий на стук типографских машин. Мимо заборчика очень близко прошел на рысях отряд драгун. Чуть отстав от отряда, скакали рядом два офицера. Илья отчетливо слышал их молодые наглые голоса, смех… похабщина вперемежку с французским. Разговор шел о женской боксерской группе госпожи Гаррэ.

Голоса эти, наглые, юные, барские, голоса хозяев, вдруг словно ослепили Илью, судорога ненависти передернула его лицо. Каратели, веселые убийцы, дворянчики… Мстить!.. драться, драться до конца жизни, и никакой вам пощады!

Неожиданно сзади кто-то сжал его руку и прямо над ухом загудел голос:

– Кончай, Илюшка! Оставь револьвер. Жить надоело?

– Колючий? – удивился Илья и тут же при виде добродушной физиономии товарища успокоился, взял себя в руки. – Ты откуда?

– А я, брат, все время за тобой шел, – смущенно пробурчал Колючий. – Боялся, что за револьвер схватишься, а ты как раз и схватился.

– Сенька, я хочу зайти к Бергам, – быстро прошептал Илья.

– Не пущу, – спокойно сказал Колючий.

– Я хочу хоть фотографический снимок достать с нее, вдруг лицо забуду, там был снимок в кабинете Павла, я помню… Сеня, Сеня, ребята Лизу моей невестой называли, а ведь я ей, Сеня, никаких еще слов-то не успел сказать, кроме политических… – Илья опустил голову.