Он вошел в буфет первого класса и небрежно протянул швейцару свою богатую меховую шапку, подаренную вчера старым другом Робертом Классоном. Менее уверенно он освободился от видавшего виды коврового портпледа, приобретенного еще в пору студенческого питерского житья и служившего ему по назначению, а также в качестве подушки, кресла, а иногда и единственного друга по всем тюрьмам и этапам. Он дерзновенно улыбнулся в глаза швейцару, но тот с изумлением уставился на его сапоги, и только вошедший купчина отвлек его от этого зрелища.

Что ж такого особенного в его сапогах? Нормальные, почти целые сапоги. Бесформенные? Пусть бесформенные, но зато начищены-то как! Какой неотразимый блеск! А как разит ваксой! Сразу на всю залу!

Вон барышня в углу морщит носик, даже не понимая, откуда проник этот мощный запах.

Бодро прошествовал мимо барышни и занял столик у окна, выходящего прямо на перрон.

– Графинчик, закуски, кофию и «Биржевые ведомости», – распорядился он и замер, напрягся, стиснул зубы, чтобы скрыть восторг, когда на стол легла месячная «Биржовка» на лакированной палке.

Да-да, вот так запросто спросить газету, читать газету без разрешения его высокоблагородия полковника Иванова, подцеплять вилочкой ломтики семги или грибок, не напрягаться при резких звуках за спиной – это не «глазок» открылся, а просто кто-то двинул стул… Вот это и есть свобода, и пахнет она лимончиком, чистой скатертью, свежим хлебом? Маленькая жалкая свободочка, оценить которую может только старый арестант.

А какой ценой ты это купил? Почтительнейше ходатайствую… прискорбное стечение обстоятельств… Приведением к присяге на верность его императорскому? Еще три месяца назад ты отказался от этой присяги, чем поверг своих тюремщиков в священный ужас. Ты был горд и одинок тогда. Мцыри… Впрочем, какой смысл биться без конца с ветряными мельницами? Все эти фразы, пусть унизительные для современного мыслящего человека, всего лишь форма. Присяга тирану? Тоже недорого стоит. Разве может она наложить на тебя какие-нибудь моральные обязательства? Сейчас ты должен перемениться, ты должен сбить их с толку. Надо накопить силы, надо выбраться из ссылки и непременно стать инженером, получить диплом. Ты должен научиться строить по-настоящему, не хуже, чем в Европе, лучше, чем в Европе, ты должен постичь электротехнику, постичь смысл электричества, ты… Да, ваше высокосиятельное толстобрюшие, мне еще нет 25 лет, и я буду инженером, буду первоклассным инженером, а там посмотрим, посмотрим…

Посмотрим пока, что происходит в мире. Так, Япония и Китай подписали в Симоносеки мирный договор, тогда как Италия героически сражается с Эфиопией, а Франция милосердно установила протекторат над Мадагаскаром. Вот еще любопытное сообщение. Французы братья Люмьер изобрели движущиеся фотографии. Эффект движения удивительный, парижская публика потрясена. Что-то происходит с человечеством: открытия одно удивительнее другого чуть ли не каждый месяц поражают умы. Еще в Воронежской тюрьме он прочел о проникающих икс-лучах Рентгена, об опытах флотского офицера Попова над беспроволочным – подумать только! – телеграфом. Мир стоит на грани удивительных событий в науке и в общественной жизни, нужно сделать еще несколько шагов. Сколько лет понадобится на эти шаги? Хватит ли его жизни? Сможет ли он стать участником событий?

Он посмотрел в окно на перрон. Там пробегали вековечные российские бабки с мешками, лепил мокрый мартовский снег, валил дым из высоких паровозных труб, в толпе под сонным оком железнодорожного жандарма шли мелкие торговые операции. Зазвонил колокол, и словно от этого звона через полуоткрытую форточку в буфет залетел ветер, пахнуло мокрым снегом, бесконечным простором страны, и вчерашний арестант мгновенно взбодрился. Перед ним была ссылка, Сибирь, путешествие за золотым руном, за свободой. Сибири он ни капельки не боялся, а, напротив, знал ее и любил. Впрочем, не было сейчас такого угла на земле, который бы испугал его.

Он бодро протопал через залу в своих прекрасных сапожках, получил богатую свою шапку и портплед и вскоре прошествовал мимо окон по перрону, провожаемый долгим взглядом печальной барышни из буфета.

– Какое одухотворенное лицо у этого юноши, – проговорила барышня. – В нем есть что-то от народовольца.

– Вздор! – выперхнул ее кавалер через заливную поросятину.

Несмотря на непогоду, работы на Баиловом мысу, возле Баку, не прекращались. Отчаянно свистели и пыхтели локомобили, ухали в трех местах чугунные бабы, со всех сторон неслись крики десятников, ругань и пенье рабочих, волжское оканье, московское аканье, пронзительная татарская речь, иной раз сквозь этот хор прорывались сольные партии иноземцев: немцев, шведов, англичан – кого только не было на строительстве Биби-Эйбатской электростанции!

Красин тревожился за группу рабочих, которые работали на крошечном плоском островке саженях в ста от берега, ставили там опоры для эстакады. В обычное время к этому острову можно было дойти пешком по мелководью, что эти рабочие и делали ежедневно, но сейчас северо-восточный ветер гнал к берегу такие огромные серо-зеленые валы, что и островок сам, и рабочие окончательно скрылись из виду.

Красин пробежал, балансируя, по доске, брошенной через грязное месиво, к своей командной вышке, вскарабкался на нее, приставил к глазам бинокль. Рабочие на островке почти все собрались на небольшой кочке, размахивали руками и пытались перекричать шторм, и только трое, Мухин, Быков и Ахат, продолжали кайлить землю, не обращая внимания на свирепую стихию; работа, должно быть, их успокаивала.