Чумной выдался у Ферапонтыча ноне денек. С утра на Собачьей площадке пымал за соленые уши молодого злоумышленника 9 лет. Оный торговал публике портретики лейтенанта Шмидта и госпожи Спиридоновой по пятиалтынному за пару. Ферапонтыч товар у злоумышленника отобрал и сбыл его на Тверском бульваре куньим да собольим воротникам.

Опосля в Скатертном переулке налетел на Ферапонтыча жгучий острик. Отдавай, кричит, сатрап, личное и нательное оружие!

– А ежели не отдам? – с хитрецой спросил Ферапонтыч.

– Убью! – кричит острик.

– Чем убивать, ты мне лучше пятерик подари, господин поднадзорный зубной техник.

Произошел хороший обмен. Острик с ржавой шашкой и луевским наганом (орехи им хорошо было колоть) полетел по своим делам, а Ферапонтыч с пятериком за щекой солидно пошлепал на фатеру.

По дороге в Калашном выменял шинелку на полуживого попугая-колдуна.

Дома ждал Ферапонтыча удивительный сюрприз – грамотная записка от благоверной:

«Шер ами! Путя наши разошлися в море жизни, и авось не пересечься им никогда. Прощай и прости, пойми и не ревнуй. Огурцов тебе хватит до весны, а там, гляди, и вернусь. Твоя Серафима Луева, в девичестве Прыскина-Экосез».

Пока читал, с валенок натекло, и Ферапонтыч, стоя в луже, заснул. Попка-колдун всю ночь ему на ухо шептал:

– Спи, Луев, спи, а то, гляди, шкуру спустят с тебя…

Проснулся Ферапонтыч, вышел во двор, а вокруг – песни, смех, пальба… Господа скубенты революцию играют.

В квартире Горького и Андреевой на углу Моховой и Воздвиженки ходуном ходили полы, непрерывно содрогались зеркала и картины, дребезжала посуда. Люди входили, выходили, вбегали с коротким «здрасте», иногда и не представляясь, выбегали без лишних слов, что-то ели в столовой, чаще стоя, чем сидя, обжигались горячим чаем, перевязывали раны друг другу, проверяли оружие, обменивались информацией.

– Артиллерия разбила училище Фидлера. Били прямой наводкой, гады!

– Главное, там арестовано больше сотни наших парней.

– Слышали? Дубасов приказал стрелять по нашему Красному Кресту!

– Ну, я им ночью – отвечу! Найти бы напарника…

– Бросьте вы свои эсеровские штучки!

– Братцы, товарищ с Симоновки добрался!

– Как там у вас, симоновцы?

– У нас замечательно. Мы провозгласили Симоновскую рабочую республику. Но нужна помощь…

– К вам на подходе студенческая дружина Костицына и Кавказская…

– Надо было захватить Николаевский вокзал. Мы упускаем важнейший момент, товарищи. Железнодорожники все время атакуют, но безуспешно. Алфимов убит. Им нужна помощь!

– Кого пошлешь? Нет связи! Нет центра! Не хватает оружия…

– Спокойно, вагоны наши, должно быть, уже на подходе. Пора высылать в…

– Вы рехнулись – вслух об этом?

– Чего там – все свои…

– Уверены, что в этой толчее нет провокатора?

Мария Федоровна, дав себе короткий приказ «держаться», спокойная, прямая, улыбчивая и немыслимо красивая, двигалась от одной группы к другой, следила за Алексеем Максимовичем, чтоб, не дай бог, не выбежал на улицу после плеврита, распоряжалась на кухне, писала письма в Петербург, раздавала деньги нужным людям…

– Мария Федоровна! – долетел из прихожей голос Чертковой. – Вас просят!

– Пусть товарищ проходит. Впустите, Олимпиада Дмитриевна.

Олимпиада прибежала, смеясь в кулачок.

– Да это не «товарищ». Сосед снизу, дрожит…

Тайный советник в шубе, но без шапки, подбородок держал высоко и вроде бы крепко, но седые волоски на пятнистой голове действительно дрожали.

– Мария Федоровна, простите великодушно, – поставленным барским голосом произнес он, но сбился и дал «фиксу», – простите, я по-соседски… у вас тут молодые люди, Мария Федоровна, иной раз постреливают…

– Разве? – наивно округлила глаза Андреева. – Я не замечала.

– Да-да, конечно, – торопливо забормотал тайный советник, – но пуля пробила у нас фортепиано. Может, и не от вас, а так просто залетела откуда-нибудь, но… жена очень напугана, Мария Федоровна, а я ведь всегда держался либеральных взглядов…

На лестнице послышались голоса, и за спиной тайного советника выросли люди. Он глянул и обомлел: таких людей он еще не видел. Это были высокие юноши в белых папахах и с черными усами, с широкими плечами и осиными талиями, с горящими глазами и сахарными зубами, не меньше десятка, не меньше десятка таких гусей… Оружие они несли открыто, не стесняясь его, а вроде бы гордясь.

– Марыя Федоровна Андреева? – произнес бархатным голосом головной боец. – Я Васо Арабидзе. Мы посланы к вам.

Сказав тайному советнику что-то успокоительное, Андреева пропустила грузин в квартиру.

– Прибыли к вам для охраны по поручению Никитича, – сказал Арабидзе.

– Это почему же нам такая честь, специальная охрана? – спросил, выходя в прихожую, Горький.

– На вашу квартиру готовится налет, – ответил Арабидзе. – В общем, Алексей Максимович, мы отсюда не уйдем. В квартиру не пустите, будем на лестнице сидеть.

– Проходите, проходите к самовару, – пробасил Горький.

Пока пробирались через толпу, некто, никем не замеченный, скользнул в туалетную комнату, а когда грузины скрылись в столовой, некто – шапку в руки и затопал по лестнице вниз.

Красин и Кириллов провожали Надю в Москву. Красин очень спешил. На вокзальной площади дожидался автомобиль, который должен был доставить его с Николаевского на Финляндский вокзал. В Таммерфорсе работала большевистская конференция РСДРП.

Надя была в модной ротонде, несла букет, смеялась, поднимая лицо, изо всех сил пыталась казаться веселой, беспечной барышней. Мужчины провожали ее взглядами. Кириллов нес огромную коробку конфет. Коробка под слоем шоколада была на три четверти заполнена медными капсюлями для «македонок».

– Кольберг и Наташа проехали благополучно, – тихо говорил Красин. – Если в купе заглянет офицер, ешьте конфеты. Уверен, что все обойдется. Передайте Павлу и Илье, что на Петербург в ближайшие дни Москве рассчитывать нечего. Здесь наши силы рассеяны. Совет парализован арестами. Москве нужно держаться как можно дольше. Главное – Николаевская дорога! После вашего проезда мы попытаемся взорвать полотно. От этого, может быть, зависит судьба восстания…

Подошли к желтому международному вагону с тускло светящейся бронзой и бархатом внутри. Возле вагона два подвыпивших кавалергарда провожали известную оперную певицу, шутили наперебой, хохотали, целовали даме ручки, но, увидев Надю, вдруг по-мальчишески разинули рты.

– Идите, Леонид Борисович, опоздаете, – тихо проговорила Надя и протянула Красину руку. Она глядела в сторону, но Красин все-таки выждал, собрав все силы, поймал ее ускользающий взгляд. Меньше секунды они смотрели глаза в глаза, потом рукопожатие их распалось, Красин приподнял шапку, круто повернулся и быстро пошел прочь.

Надя и Кириллов вошли в купе. Кириллов положил Надин сак в сетку, а коробку поставил на самое видное место, на столик. Крикнул, чтобы принесли вазу для цветов. Наступили самые тягостные для обоих минуты. Надя, конечно, отлично понимала, что чувства к ней ее «мужа» несколько отличаются от чисто партийных товарищеских чувств. Ей было жаль Кандида, и он был ей мил. Вот этот неуверенный, застенчивый взгляд, румянец, заливающий щеки, мягкая бородка – тип молодого русского помещика, грустного мечтателя… Кто скажет, что это один из самых страшных для властей боевиков, помощник неуловимого Никитича?

– Ну… не надо… Алексей Михайлович, милый… Идите уж… – прошептала Надя.

Кириллов обернулся в дверях купе.

– Берегите себя…

Поезд тронулся, застучал по рельсам. Мимо купе, шелестя шелками, приподняв высокомерно-оскорбленный носик, прошла певица, чуть-чуть, еле-еле покосилась на Надю. Больше, кажется, в вагоне пассажиров не было.

Надя закрыла дверь, расстегнула воротник платья, откинулась на мягких подушках. Она уже начала засыпать, когда раздался осторожный стук. Она вскочила, застегнула платье, приоткрыла дверь и увидела пуговицы жандармского мундира.