Мне запомнился рассказ комиссара лидера Григория Андреевича Коновалова о том, как краснофлотцы и старшины из БЧ-5, котельные машинисты, турбинисты и трюмные до налета авиации находились на палубе, а часть экипажа была на причале и на берегу.

Тревога позвала их не в укрытия, а к боевым постам. Они были верны своему долгу, стремились быть каждый на своем посту во внутренних отсеках корабля, чтобы бороться за его живучесть. Гибель корабля застала их на боевых постах…

Часть экипажа лидера после его гибели ушла в морскую пехоту, а часть продолжала нести боевую службу на других кораблях Черноморского флота.

Эту маленькую главу я хочу посвятить рассказу о мужестве и боевом мастерстве экипажа эскадренного миноносца «Сообразительный». Он в своем роде уникальный корабль — читатель поймет это из моего рассказа — и потому я решил рассказать об одном из его походов, в котором мне лично довелось принять участие, хотя по времени он и не относится к июню 1942 года.

Поход этот состоялся в марте 1942 года, когда «Сообразительный» взял курс в осажденный Севастополь. До сих пор я отчетливо помню отдельные эпизоды этого похода.

Синоптики с вечера доложили, что погода ожидается штормовая. Наутро прогноз подтвердился. Однако приняв пополнение и боеприпас, корабль в первой половине дня вышел из Туапсе.

С большим трудом, балансируя и держась за штормовые леера, я прошел по правому борту верхней палубы, побывал на боевых постах. В разговоре с краснофлотцами и старшинами заметил:

— Сегодня придется трудно.

— Мы привыкли. Все будет в порядке! Мы везучие…

Эти уверенно сказанные слова я потом не раз вспоминал. Комиссар корабля старший политрук Л. Т. Квашнин с гордостью говорил мне:

— В артиллерийской боевой части более половины — коммунисты и комсомольцы. Они задают тон своей выносливостью, боевой выучкой, в бою действуют безукоризненно. Все у нас отработано долгими тренировками.

Когда легли на заданный курс, волна оказалась встречной. Помощник командира корабля старший лейтенант В. Г. Беспалов и боцман старшина 1-й статьи Макар Еременко пробирались по палубе, проверяя, все ли надежно закреплено.

С мостика было видно, как вода накрывала полубак, окатывала находившихся у пушек комендоров.

К их ремням прикрепили леерные концы, чтобы не смыло людей за борт. Все промокли, не спасали ни зюйдвестки, ни штормовые костюмы.

«Тяжело, — подумал я. — Хорошо, что все закалены. С такими отважными моряками любые невзгоды боевых походов преодолимы».

Погода продолжала свежеть, ветер крепчал. Сорвало антенну. Связь с землей нарушилась. Я наблюдал, с каким упорством и ловкостью краснофлотцы восстанавливали антенну.

Корабль после каждого удара встречной волны содрогался. Казалось, форштевень не выдержит. Временами полубак скрывался в воде, слышно было, как гремела якорная цепь. Каскады холодных брызг долетали до мостика, обдавали нас, секли лицо, как песчинки при сильном ветре.

От волновых ударов на палубе по 36-му шпангоуту появились трещины. Они шли поперек палубы и вниз по правому и левому борту корабля. Около 300 тонн забортной воды прошло в нижние помещения. Идти становилось все сложнее. С крепления сорвало глубинную бомбу — одну, другую. Порой корабль кренился на борт до 32 градусов.

Командир эсминца капитан-лейтенант Сергей Степанович Ворков доложил:

— Необходимо уменьшить ход. Но тогда затемно не дойдем, а в светлое время вход в Севастополь запрещен. Как быть?

— Как нужно, так и действуйте, — ответил я.

Пошли малым ходом. С северо-запада не прекращался порывистый ветер. Облачность была низкая, иногда лишь пробивался луч солнца.

— Опасны эти просветы, — проговорил командир.

И мы стали припоминать, когда, используя их, вражеские торпедоносцы и бомбардировщики атаковывали корабли.

Вспоминая и слушая меня, Сергей Степанович отдал приказание:

— Усилить наблюдение за воздухом!

Комиссар Квашнин, только что обошедший боевые посты, отправился к зенитчикам.

Прошло минут 15–20.

Первым, как потом мне стало известно, доложил о самолетах старшина 2-й статьи Куликов.

— Самолеты справа по носу!

— К бою! — услышал я приказ Воркова.

Командир артиллерийской боевой части старший лейтенант Г. И. Кириченко был вахтенным командиром и находился на мостике.

— Шрапнелью! — скомандовал он.

Незамедлительно раздались характерные звуки стреляющих автоматов, вслед за ними заговорил крупный калибр. Шапки кучных разрывов шрапнели помогли и мне увидеть Ю-87.

Стрельбу вели прямой наводкой. От сильной килевой качки прицельность была низкой, но разрывы шрапнели сыграли свою роль — самолеты удалось сбить с курса. Летчики не выдержали огня и сбросили бомбы, не заняв необходимую позицию по расстоянию и курсовому углу.

Стрельба прекратилась. А встречный ветер по-прежнему свистел в ушах, соленая вода беспощадно хлестала нас.

Я убедился, что командир корабля в боевой обстановке ведет себя спокойно, без суеты, приказания его точны, своевременны. Уверенность в действиях заметно передавалась подчиненным. Они быстро, слаженно выполняли приказы командира.

Наблюдение Воркова за поведением командиров, старшин и краснофлотцев в бою, умение на разборах подметить сильные и слабые стороны исполнителей позволяли ему убедительно указывать на оплошность или медлительность, выделить наиболее отличившихся, подчеркнуть их разумную инициативу. Как рассказывали мне, любой такой разбор при встречах и беседах с личным составом помогал устранять недочеты, передавать опыт лучших, еще выше поднимать боевую выучку экипажа корабля.

— Мне как-то доводилось слышать от некоторых сослуживцев Сергея Степановича, что Ворков несколько важен в отношениях с ними, излишне горделив. Но то, что я видел своими глазами, его умение управлять кораблем в бою, укрепило мое мнение о его высоких боевых качествах, искренне расположило к нему.

«Пожалуй, — подумал я, — ему можно и поважничать…»

Продолжительная килевая качка вызвала у части экипажа приступ морской болезни. Но ни с одного боевого поста не поступило донесения о выходе из строя боевых номеров. Сознание ответственности придавало каждому силы, помогало всем, не исключая молодых краснофлотцев, выдержать испытание.

Порой шел дождь. С наступлением темноты объявили готовность № 2. Я несколько раз заходил в каюту, но оставаться в ней не мог: под ногами раскатывалась вода, а кресло «ездило» из одного конца каюты в другой. Глухие удары, хотя и редкие, создавали в каюте иное впечатление, чем на мостике. Казалось, вот-вот от сотрясения развалится корабль. О сне не могло быть и речи.

После полуночи шторм стал постепенно стихать, волны же продолжали буйствовать. На мостике светились циферблаты многочисленных приборов.

Комиссар Квашнин восторгался самоотверженностью зенитчиков.

— Леерные концы выручили многих, — сказал он, — иначе не избежать бы ЧП.

Корабельный штурман старший лейтенант В. И. Иванов тщательно рассчитал время прихода к расчетной точке, где должен был находиться тральщик для проводки эсминца по фарватеру в Севастополь, и с горечью доложил, что придем в назначенное место уже после рассвета.

Когда мы подошли, тральщика не оказалось. Из Севастополя приняли радиограмму с указанием отойти к Синопу до темноты.

Командир с досадой проговорил:

— Придется до вечера быть одиноким объектом для фашистских самолетов. Они не оставят корабль без внимания… Наши же истребители вряд ли смогут прикрыть нас.

— А что, если без сопровождения тральщика идти в Севастополь? — спросил я. — Не сойдем с фарватера? На мины не попадем?

— Ходили не раз по этому фарватеру, знаем его.

— Ну, а все-таки — прошли бы сами?

— Конечно. Штурман у нас опытный. Но… радиограмма Севастополя!

Я спросил штурмана Иванова:

— Без тральщика пройдем? Не задумываясь, он ответил: