– Не думаю, чтобы мы говорили о чем-то, что могло бы вас заинтересовать.

Голос Смита претерпел тонкое, но вполне уловимое изменение. Городская светскость сползла с него, ее место заняла угроза. Эта угроза была почти осязаемой, – казалось, можно было протянуть руку и потрогать ее, как лезвие ножа.

– Уверяю вас, лейтенант, все, о чем вы и миссис Хаммел могли говорить между собой, представляет для меня всепоглощающий интерес.

Рубен поднялся.

– Я бы хотел уйти, – сказал он.

– Я бы вам этого не советовал, лейтенант. Пожалуйста, сядьте. – Человек, назвавшийся Смитом, даже не шевельнулся. Это было все в его голосе.

– Вы угрожаете мне? – вскинул брови Рубен.

– Не знаю, – ответил Смит. – У вас такое чувство, что вам угрожают?

– Да, у меня такое чувство, что мне угрожают.

– Хорошо. Очень хорошо. Именно так я и хочу, чтобы вы себя чувствовали. Пожалуйста, садитесь. – Смит повернулся к Коннелли. – Капитан, возможно, вы захотите показать лейтенанту то, что так любезно захватили с собой.

Коннелли поднял глаза, как человек, проснувшийся от дурного сна. Он кивнул и нагнулся, чтобы поднять к себе на колени дипломат, стоявший рядом с его креслом. Из него он извлек большой толстый конверт. Этот конверт он передал Рубену.

Рубен открыл его и высыпал содержимое себе на колени. Это были фотографии, около двух десятков, цветная печать, крупный формат. На них были изображены дети, мальчики и девочки, разного возраста – насколько он мог судить, от пяти до тринадцати лет. Все дети были обнажены или полуобнажены, их тела запечатлели в позах, которые в некоторых умах могли пройти как эротические. Рубен узнал эти фото.

Примерно год назад он нашел их в одной квартире, где было совершено убийство. Расследование привело к раскрытию круга педофилов, живших в разных частях Бруклин-Хайтс. Последовали аресты. Большинство дел еще не рассматривались в суде. Эти фотографии еще не были использованы в качестве улик.

– Неприятное зрелище, не правда ли? – заметил Смит. – Похоже, что их обнаружили в вашем собственном запирающемся шкафу в Восемьдесят восьмом участке. По счастью для вас, их вручили лично капитану Коннелли, и он еще не успел передать их ни в полицию нравов, ни в отдел внутренних расследований. Я уверен, вы способны оценить, насколько трудной жизнь может стать для вас, лейтенант, если ему придется сделать это.

«Ну вот и все, – подумал Рубен. – Небольшой урок грубого, но эффективного шантажа». Они могли подбросить сколько угодно фотографий в любое место по их выбору: в рабочий стол Рубена, в его квартиру, может быть даже в его личный сейф в банке. В том деле через его руки прошло много материалов непристойного содержания: недостатка фотографий с его отпечатками пальцев не будет.

Рубен встал. Он посмотрел сверху вниз на Коннелли, потом на Смита:

– Я хочу, чтобы кто-нибудь отвез меня домой.

– Патрульная машина ожидает вас внизу.

Рубен повернулся и направился к лестнице.

– Удачи вам, лейтенант. – Голос Смита был темным, усталым, почти вкрадчивым. Позади него поднимался жар от маленьких джунглей. – Подумайте о том, что я вам сказал. Хорошенько подумайте. И, лейтенант...

Рубен обернулся. Оба мужчины смотрели на него.

– Почаще оглядывайтесь.

Доверься мне.Два самых опасных слова во всем языке. В любом языке. Но Анжелина не доверяла никому. Даже себе.

Когда Рубен ушел, после него осталась тишина, такая же пугающая, как протяжный вопль. Тишина выла на нее, пока она не зажала уши руками, заперев ее внутри, глубоко-глубоко, подальше от ночи снаружи.

Дэнни приехал через десять минут, немного на взводе. Он рассчитывал провести этот вечер в одиночестве, притупить остроту своих бед несколькими бокалами спиртного. Играть роль няньки для новой подруги Рубена не входило в его планы. Первые полчаса прошли как-то неловко. Анжелина была раздражительна, напугана, встревожена, а Дэнни приехал к ней угрюмым и озадаченным. Лекция, прочитанная ему капитаном Коннелли, сделала свое дело. Дэнни нормально относился к тому, что Рубен поселил эту женщину у себя, хотя это не означало, что он испытывал желание присматривать за ней. В прошлом ему с полдесятка раз приходилось выполнять задания по обеспечению личной безопасности. В этом-то и была вся проблема: он знал, какая это скука смертная.

Они поговорили о том о сем. Дэнни обнаружил в баре большую бутылку «Гленфиддиша» и налил две щедрые порции в бокалы. В конце концов, он был не на службе.

Ему было интересно, как много Анжелина знает о том, что происходит, какую часть их дневных приключений Рубен поведал ей, если вообще поведал что-нибудь. Сам он, кроме Коннелли, не говорил об этом ни с одним человеком. Видения все еще преследовали его: длинный тоннель, комната с колодцами и клетками, погруженная в сон библиотека с ее слепым и покрытым паутиной хранителем.

Вечер нудно брел к ночи. Уровень виски в бутылке опускался, в основном благодаря бокалу Дэнни. Анжелина рассказала ему о бритвах и о том, как, по ее мнению, Они оказались в губке. В комнатах было тихо, очень тихо, они стояли напряженные, все еще полные покинутым молчанием Рубена. Разговор не помогал. Она говорила о Рике аккуратными предложениями, которые ложились где-то между скорбью и праздником. Дэнни едва отвечал. Он, казалось, был не с нею, а в другом месте, думая, грезя или плывя в запертом пространстве где-то посередине.

Стало холодно. Анжелина включила газовый камин. Желтые язычки пламени заиграли, наполнив полутемную комнату искусственным уютом. Она попробовала вспомнить, когда она в последний раз видела солнечный свет, настоящий солнечный свет.

– У Рубена было много фотографий, – заметил Дэнни. – Фотографий его родных. Они всегда были с ним, в каждой квартире, где он жил. Он не говорил вам, куда он их подевал?

Анжелина посмотрела на подрагивающие язычки пламени, на отражения, которые они бросали на латунное обрамление. Она увидела отражение своего собственного лица, его немое отражение, искаженное металлом и пламенем.

Их больше нет, – ответила она. – Рубен их выкинул. Они ему надоели.

Дэнни без всякого выражения посмотрел на нее, он чувствовал обман, но не мог пока облечь его в слова.

– Рубен никогда бы не сделал этого, – заявил он. – Он любил своих родных. Они были для него всем.

– Я знаю. – Она говорила мягко, ее слова дополняло шипение газовой горелки. Ничего, кроме дождя и тумана, а летом – жара без света. – Но это произошло.

Дэнни смотрел на нее, на отблески огня в ее волосах и не говорил ни слова. Он подумал, что Рубену она должна казаться прекрасной. Такое случалось. Возможно, она действительно была прекрасна, он не знал. Сам он немного требовал от женщины. Но Рубен был другим.

– Вы спали с Рубеном? – спросил он, поражаясь собственному нахальству.

– Да.

Он снова взглянул на нее. «Да, – подумал он, – Рубен знал бы, как прикасаться к женщине вроде этой, как разговаривать с ней».

Она наклонилась к нему.

– Расскажите мне о Рубене, – попросила она. – Он говорил мне, что вы его лучший друг. Что вы знаете его уже много лет.

Дэнни кивнул. Он увидел, как прядь волос тихо спустилась ей на глаза, увидел, как ее рука отбросила ее назад. Свет камина скользил по ее коже, окрашивая ее в медь. Рубену она бы показалась таинственной, холодной и прекрасной, Рубен бы знал, как сокрушить стену скрытности, за которой она пряталась.

– Рубен самый одинокий человек из всех, кого я знаю, – сказал он. – У него есть родные, у него есть друзья, он почти никогда не бывает один. Но он так же одинок, как человек, живущий на Луне. Он одинок и сбит с толку, только он никогда себе в этом не признается.

– Сбит с толку? В отношении чего?

Дэнни пожал плечами:

– В отношении жизни, я думаю. Нет, не то. В отношении добра.

– Я не понимаю.

– Рубена с детства приучали верить в добро, в силу добродетели. Его родители – строгие люди. Не хассиды, но закон соблюдают. Они внушили ему, что Бог добр, что вселенная вся напитана добродетелью. Несмотря ни на что, несмотря на геноцид, когда евреев сотнями тысяч сжигали в концлагерях. Хуже того, в определенном смысле благодаряэтому геноциду. Вот что они ему постоянно твердили.