— Разве только как друзья. Следователи подошли к двери. Григорьев осмотрел замок.

— Сможешь осилить? — спросил Грибов.

— Попробую. У тебя скрепки нет?

— Нет.

— А гвоздя?

— Ну откуда у меня гвоздь? Я тебе что, скобяная лавка?

Григорьев вздохнул, опустился на колени и стал шарить руками по земле. На нашей земле всегда что-нибудь валяется. Не скрепка, так проволока, не проволока, так пьяный электрик, у которого в кармане завалялась случайная проволока. Это вам не Германия, где окрестности жилого дома вымывают со стиральным порошком.

— Нашел?

— Нашел маленько! — показал Григорьев целый набор гвоздиков, проволочек и им подобного металлического инструментария.

Более всего подходила заржавленная женская заколка. Григорьев выгнул ее специфическим образом и засунул в замочную скважину. Но дверь не открывалась.

— Может, просто вышибем ее? — предложил Грибов.

— Если вышибем — будет взлом. А если так откроем, то просто домом ошиблись. А ключ случайно подошел.

В замке что-то щелкнуло, и дверь открылась

— Спец! — восхитился Грибов. — Когда у меня будет недовыполнение по медвежатникам — я на тебя капну.

— А я, когда по сто семнадцатой. И твою фотографию на Доске почета покажу. Чтобы потерпевшая на опознании не ошиблась.

Больше на двери запоров не было.

— Ну что, пошли?

Следователи вытащили оружие. Дослали в стволы патроны. Внимательно посмотрели друг на друга. Одновременно кивнули.

Они понимали друг друга без слов. И понимали весь риск, связанный с незаконным вторжением в чужое жилище. Без санкции прокурора и одобрения вышестоящего начальства. Ошибившись, они рисковали погонами, премиями и выслугами. Не ошибившись — головой. И лучше бы, чтобы головой. Чтобы неизвестный злоумышленник, к примеру, набросился на них с молотком. Или топором. Или незарегистрированным именным «маузером». Тогда можно было бы объяснить свои противозаконные действия вынужденной мерой, направленной на защиту гражданского населения от посягательств представляющего угрозу общественному порядку вооруженного преступника. Тогда бы они оказались правы. Если живы.

В доме было темно, тихо и пыльно. Чувствовалось, что здесь никто не жил по меньшей мере несколько месяцев.

— Я — осматриваю. Ты — прикрываешь, — показал Григорьев.

Все, что касалось проникновения в помещения, захватов и безобразных драк, входило в его компетенцию. Как более опытного в проникновениях, захватах и безобразных драках. Как бывшего спецназовца.

Скользя спиной вдоль стен, Григорьев обходил комнаты. В движениях его чувствовалось что-то хищно-звериное. Что-то такое, что заставляет охотника ежиться в темном лесу и постоянно оглядываться за спину, даже имея в руках двадцатизарядный винчестер.

Первая комната — пусто.

Вторая — пусто.

Третья — пусто.

В четвертой из-под уводящей вниз двери сочился свет. И слышался голос.

— Тихо! — поднес Грибов к губам ствол «Макарова» Бесшумно пододвинулся к двери И прислушался

— Эх дура ты дура! Ничего-то ты не понимаешь! — говорил голос. — Потому что жизни еще не видела. Живешь себе, а того не думаешь, что живешь, только пока я того хочу. А расхочу — так и нет тебя. Чик — и нету.

Следователи напряглись. И припали ушами к щелям, тянущимся вдоль косяков.

— И не злись! Ты не злиться должна, а богу за меня молиться. За доброту мою. Другой бы тебя в черном теле держал, не поил, не кормил, а я…

— Ты — направо. Я — налево! — распределил направления и возможные цели Григорьев.

Для того распределил, чтобы два ствола не тыкались в одну сторону. Когда чужой третий, оставшийся незамеченным, — в них.

— А и убью тебя — мне ничего не будет. Ничегошеньки! Потому что ты в полной моей власти… — бубнил голос.

— Разом! — скомандовал Григорьев.

Следователи ударили плечами в дверь, скатились вниз по ступенькам, щупая пространство хищно выставленными стволами пистолетов, ворвались в полуподвал, мгновенно рассыпавшись в стороны. От возможных траекторий возможных встречных выстрелов.

— Всем оставаться на местах! При попытке сопротивления стреляю на поражение!

Но сопротивления никто не оказывал. И не собирался. Потому что был не в состоянии.

В углу, в обшарпанном, с торчащими во все стороны лохмотьями обивки кресле полулежал мужик Совершенно пьяный мужик. На коленях у которого лежала такая же драная, как кресло, кошка. Которой пьяный мужик угрожал смертью, за которую ему ничего и ни от кого не будет…

Завидев незнакомых, сильно пахнущих собакой людей, кошка выгнула дугой спину и прыгнула на пол.

— Вы че, парни? — ошарашенно спросил мужик

Кошка, угрожающе урча, приблизилась к ноге Грибова. И зашипела, выставив вперед лапу с выпущенными во все стороны когтями.

— Я же сказал, всем оставаться на местах, — сказал Грибов и отодвинул кошку ногой в сторону.

— Вы, в натуре, откуда? — спросил мужик

— Из бюро добрых услуг.

— Каких услуг? — не понял мужик.

— Добрых. По экстренному выведению из состояния запоя. Околонаучными методами. Другие нуждающиеся в доме есть?

— Нет, только я и Мурка.

Грибов быстро осмотрел помещение. Но ничего не нашел, кроме пустых ящиков и бутылок. И еще переносного магнитофона.

— Ну и где она? — очень по-доброму спросил Грибов.

— Кто она?

— Девочка? Девочка где?

— Какая девочка?

— Вот эта, — сказал Грибов и включил переносной магнитофон.

«Мама. Это я. У меня все хорошо. Меня никто не обижает. Я очень соскучилась…» — сказал магнитофон.

— Ах ты гад! — выдохнул Григорьев. И сжал в руке пистолет. Так, что костяшки пальцев побелели.

Мужик опасливо скосился на пистолет. И сполз на пол. На колени. И так и остался стоять, в коленопреклоненном состоянии. То ли не имея сил подняться. То ли испытывая глубокое раскаяние.

— Не хотел, ребята. Честное слово, не хотел. Заставили…

— Где девочка? Урод! — взял мужика за грудки Григорьев.

— Какая… — завел было старую песню мужик.

— Дочь моя! — заорал Григорьев. — Которую я безумно люблю. И за которую готов зарыть десяток таких ублюдков, как ты! Где дочь моя?! — и рванул воротник рубахи так, что короткой пулеметной очередью во все стороны полетели пуговицы.

Вопли исстрадавшегося по отсутствию дочери папаши впечатляют больше, чем сухие вопросы ведущего допрос следователя Особенно если у того папаши в дрожащей руке боевой пистолет.

— Девочка? Ах девочка…

— Да! Дочь! Моя! — заходился в крике Григорьев, выпуская на перекошенные губы обильную слюну.

— Дочка его. Любимая. За которую он… В состоянии аффекта, — подтвердил Грибов.

— Ах дочь его? Дочь ваша… Так она не здесь. Она в другом доме, — быстро проговорил насмерть перепуганный пьяница. — С ней все нормально. Все хорошо.

— Где в другом?.. — встряхнул Григорьев свою жертву. — Где это место?

— Где — не знаю. Честное слово, не знаю. Мне говорили. Я делал. А больше…

— Врешь?

— Ну честное слово! Ну мамой клянусь! — канючил, плакал, стукался головой о грязный пол коленопреклоненный мужик.

— А деньги? Деньги где? Или тоже не знаешь?

— Какие деньги?

— Которые ты три часа назад получил. В «дипломате».

— Первый раз слышу о деньгах. Не знаю ни о каких деньгах.

Григорьев приблизил свое перекошенное лицо. Вплотную к неустановленной принадлежности чужому лицу.

— Сейчас я тебя убью, — известил он, — потому что ты сволочь и лжец. И не знаешь, где моя дочь. И не знаешь, где деньги. Которые получил три часа тому назад. Убью, и никто меня за это не накажет.

— Ах деньги, — «вспомнил» пьяница, — в «дипломате»? Так бы сразу и сказали. Что деньги. Есть деньги. Вот они деньги. Я просто сразу не понял.

И вытащил из-под кресла, на котором сидел и возле которого теперь стоял, — «дипломат».

— Этот, — кивнул Грибов, — он самый.

— Ну если близко лисий хвост, значит, близко лиска, — сказал Григорьев. — Значит, мы на правильном пути. — И, щелкнув замками, открыл «дипломат».