Зато Андрей Илларионов по время нашей прогулки по Амуру рассказал мне такое, после чего даже Путин мог показаться демократом.

– Представьте себе, – ужасался очевидец Илларионов, – на обочинах улиц – многотысячная ликующая толпа людей, которых вывели приветствовать Путина. А я специально заставил остановить машину, чтобы на них поближе посмотреть. И, как вы думаете, что я увидел? Там оказался абсолютно четкий механизм, я бы даже сказал – машина принудительного ликования людей. В передних рядах стояли те, у кого еще есть силы достаточно живо изображать ликование: громко кричать, высоко подпрыгивать и сильно-сильно размахивать руками. Но силы у них довольно быстро кончались, голод ведь в стране все-таки, и как только кто-то начинал более вяло подпрыгивать – его тут же начинали колоть и бить специальными палками сотрудники госбезопасности, стоящие за каждым из них во втором ряду. И когда Путин, проезжая, слышал радостные крики простых северокорейских граждан, то некоторые из этих криков были исключительно криками боли – из-за избиения этими ужасными палками. А тому, кто уже вообще больше не мог двигаться, просто давали сзади по голове, оглушали и, чтобы не тратить на него лишнего времени, за ноги отволакивали прочь – туда, где с проезжей части не видно лежачее тело. А на его место немедленно ставили другого, свежего, ликующего гражданина из специального резерва. И я все это видел своими собственными глазами! – клялся президентский советник.

По словам Илларионова, в квартирах обычных северокорейских смертных строго запрещается иметь даже телевизор (Путину на заметку: этот способ еще более эффективен, чем ликвидация телеканалов). Есть только радио: причем не нормальный радиоприемник, а такой же, как был в Советском Союзе, с официозным каналом на кнопке.

– А Интернет там установлен, как мне сказали, только у одного члена политбюро – по специальному разрешению главы Северной Кореи, – ужасался путинский помощник. Ленка Дикун подбавила красок:

– А у нас в гостиничных номерах в прихожих были большие зеркала – я в это зеркало, например, каждый раз смотрелась, когда переодевалась. А потом оказалось, что в них вмонтированы камеры госбезопасности! Представляешь, как приятно мне было постфактум об этом узнать!

– Андрей, ну и зачем же тогда ваш президент поехал с ними дружить? Что, на дружбу более приличных людей Путин уже не рассчитывает? – поинтересовалась я у Илларионова.

Но кремлевский экономист, несмотря на свои красочные рассказы о садизме севорокорейской диктатуры, жестко стоял на своем: дружба с Северной Кореей нужна, потому что эту дружбу потом можно выгодно продать Западу.

– А вы представляете себе, что будет, если в какой-то момент вы просто не рассчитаете дозу подачек северокорейскому режиму? И у них как раз хватит сил на то, чтобы дотянуться рукой до ядерного детонатора? – переспрашивала я Илларионова.

К моей радости, Володя May горячо поддержал меня и тоже накинулся на нашего визави с упреками.

Жаль только, что отстаивать собственные права на свободу слова внутри российской жизни у бедного May духа так и не хватило.

К сожалению, синдром May мне пришлось вскоре наблюдать и у других ведущих российских правительственных экономистов-реформаторов.

Например, Герман Греф, случайно встретив меня однажды в приемной Волошина, настолько обалдел от того, что я вхожа к главе кремлевской администрации, что немедленно кинулся извиняться:

– Ой, Лена, вы уж простите меня, пожалуйста, за то, что во время предвыборной кампании я вас не пускал в штаб Путина! Понимаете, я же не сам это придумал… Мне запретили…

– Кто это вам мог запретить?! – изумилась я.

– Ну кремлевская пресс-служба отдала такое распоряжение – вычеркивать вашу фамилию изо всех списков на аккредитацию…

Как и в случае с May, меня просто поразило это мироощущение подопытного кролика:

– Герман, я не понимаю, как самостоятельные, умные люди вашего уровня могут опускаться до того, чтобы выполнять распоряжения каких-то сереньких чиновников по борьбе с прессой?

– Ну поймите, Лена: я же даже не знал вас лично! Дело в том, что мне только недавно Чубайс рассказал, что вы – порядочная журналистка…

– Ну а других журналистов, которых вы так и не узнали лично, вы по-прежнему так и продолжали бы вычеркивать из списков по указке из Кремля? – уточнила я.

Тут Герман на всякий случай светски полюбопытствовал:

– А что, вообще, сейчас действительно есть какие-то проблемы во взаимоотношениях журналистов с Кремлем?

Посмеявшись над легкой неосведомленностью чиновника, я тем не менее добросовестно рассказала ему, во что превратился кремлевский пул, как обрабатывает прессу пресс-секретарь Путина и сам президент.

– Правда? – искренне удивился Греф. – Я, честно говоря, просто не знал этой проблемы… Но я обязательно с президентом на эту тему поговорю: он должен понять…

Не знаю уж, отважился ли Греф поговорить с президентом. Но только вот Путин не по дням, а по часам закручивал ситуацию со СМИ в стране все круче и круче. И никто из так называемых либеральных реформаторов так и не решился вслух предъявить президенту претензии на этот счет. Значит, не очень-то их это и волновало. Или пожертвовать свободой слова в стране ради собственного пребывания во властной обойме казалось им вполне приемлемой ценой?

Когда я рассказала Чубайсу о встрече с Грефом в приемной у Волошина, главный энергетик замахал на меня руками:

– Да нет! Ну что ты! При чем здесь Волошин! Герман – порядочный…

– Может быть, ваш Герман и порядочный. Но трус он – точно порядочный. Представьте себе: несколько месяцев он ни за что ни про что гнобил журналистку, отказывал ей в аккредитации, даже не зная ее лично, – просто потому, что ему приказали из Кремля!

Я предложила Чубайсу пари, что как только начнется очередная волна репрессий в отношении меня со стороны кремлевской пресс-службы, никакое чубайсово заступничество на Грефа не будет производить ни малейшего влияния.

– Вот тогда и узнаете, имела ли для него значение встреча со мной у Волошина или нет! – запальчиво пообещала я Чубайсу.

И – выиграла спор. В следующий раз, после того как меня отлучили от президентских поездок, Греф, встретившись со мной на экономической тусовке в Александр-хаусе, опять отвел глаза и сделал вид, что не заметил.

Примерно так же поступил и его правительственный товарищ по либерализму Алексей Кудрин. Дело в том, что после знаменитой истории с похоронами Собчака, где Кудрин вынес меня из страшной давки, мы с ним при встрече всегда тепло, по-приятельски, расцеловывались.

– Вот тот храбрый мужчина, который спас мне жизнь! – обычно приговаривала я при этом со смехом, и Кудрину явно нравилось, что окружающие слышат об этом героическом факте его биографии.

Однако нравилось ему это только до поры до времени…

Как только он почувствовал, что в Кремле объявили на меня травлю, – то моментально, во время одной из президентских поездок (кажется, в Орле) подошел ко мне и, озираясь по сторонам, прошептал на ухо:

– Знаете, Лена, мне довольно неловко, что, когда вокруг – представители администрации, мы с вами вот так вот здороваемся…

Больше вопросов к этому человеку у меня, разумеется, уже не было.

Было только слегка обидно сознавать, что я живу в стране, где даже наиболее умные мужчины, пребыванием которых во властных структурах президент дорожит из-за их реформаторского имиджа на Западе, так и не посмели вслух, жестко, по-мужски, потребовать от Путина прекратить репрессии по отношению к прессе. Более того – несмотря на все свое влияние, ни у кого из них не хватило мужества даже заступиться за девушку-журналистку, которую много месяцев подряде наслаждением прессовал государственный аппарат. Если молчаливая поддержка этих репрессий – это не собственная позиция реформаторов, то тогда мне просто трудно себе представить: чем уж таким ужасным Путину удалось их до такой степени запугать?