Но в целом кремлевский доходяга держался молодцом. После того как он удачно приземлился в кресло, последним, что его слегка выдавало, было лишь мерное, едва заметное кругообразное покачивание головы вместе с верхней частью туловища, вокруг собственной оси. Было такое впечатление, что сейчас глава администрации запоет звуком. Присмотревшись к этим циклическим движениями, я вдруг поняла, что Волошин просто спит с открытыми глазами.

В какой-то момент он все-таки попался.

На один из наших вопросов Волошин живо ответил:

– Ага.

– Чего ага? – удивленно переспросили девчонки.

– Угу… – пояснил Волошин. И продолжал сидеть, изображая, что не спит.

Глаза его то и дело как-то сами собой закатывались (точно так же, как если спящему зверю пробовать поднять веко), но он чудовищным усилием воли смаргивал и продолжал дарить нам рассредоточенный, сведенный даже не на переносице, а на вечности, мутный взгляд спящего Будды.

Малкина решила, что глава администрации просто устал говорить о политике и поэтому с ним надо срочно побеседовать о любви:

– Александр Стальевич, а вот скажите: а какие вам женщины нравятся?

– Тарелки, – сомнамбулически проговорил Волошин. Оказалось, что он отвечал на предыдущий вопрос, заданный Нетребой – про его хобби.

– Я в молодости раскрашивал тарелки. Разрисовывал, а потом сам обжигал. Красиво получалось.

– Неужели у вас до сих пор остались эти тарелки? Можете показать?

– Не-а. Все продал, – флегматично признался кремлевский аскет. – Денег тогда не было, вот и продал.

Нетреба, которой редакция Аргументов и Фактов дала задание написать заметку о человеческом аспекте Волошина, взмолилась:

– Ой, Александр Стальевич! А расскажите, что вы вообще обычно делаете на досуге? Тут я уже не выдержала:

– Нетреба, да ты что, издеваешься над ним, что ли? Ну какой ему еще досуг?! Ты посмотри на него!

Стальевич удивленно вскинул на меня закрывающиеся глаза и жалко улыбнулся:

– Слушай, а что – правда заметно, да? Я действительно уже неделю не спал…

Поняв, что пользы сейчас от Волошина – как от козла молока, мы оставили его отдохнуть, договорившись попозже вместе пойти поесть.

Несмотря на странноватую компанию, это был один из самых красивых ужинов в моей жизни. Потому что вид на Босфор из ресторана Свисс-отеля – просто офигительный. Да и закат в тот день был какой-то запредельный.

Впрочем, глава администрации всего этого не видел, потому что сидел рядом со мной спиной к окну. А сил вертеть головой у него не было.

Работа вилкой Волошину тоже давалась с трудом. И тем более уж он не мог координировать сразу два процесса: еду и речь. Поэтому вилка со спасительным кусочком пищи то и дело безвольно зависала где-то на полпути между волошинской тарелкой и его же ртом.

Фальшиво пытаясь синтезировать в одном флаконе стерву-журналистку и заботливую женщину, я проговорила:

– Александр Стальевич, вот доешьте, пожалуйста, этот кусочек. А потом объясните мне: НУ ВОТ ЗАЧЕМ ВЫ тринадцатого октября в третий раз внесли в Совет Федерации представление на увольнение Скуратова? Вам, что, мало двух раз позора было?! Что за мазохизм!

– А просто мне уже все по фигу было! – захихикал Стальевич. – Хуже уже быть не могло, а дожать их в психологическим смысле я был должен: я им просто показал, что они могут там сколько угодно сидеть упираться, – а я, если надо, еще хоть сто раз, им назло, буду вносить увольнение Скуратова! И все равно в конце концов дожму их!

После этого обещания Волошин даже немного поел. * * *

Душевную атмосферу ужина мне, правда, слегка подпортил сидевший напротив нас волошинский заместитель по международным делам Сергей Приходько. Политические темы его, похоже, вообще не волновали. И как только я выбиралась из-за стола, чтобы подойти к буфету и принести себе и Волошину чего-нибудь вкусненького, Приходько бросался за мной и, едва я отходила на несколько шагов от общего стола, с маниакальным упорством приставал:

– Лена, ну скажите мне: когда мы с вами встретимся в Москве?

– У вас ко мне какое-то дело, Сергей Эдуардович? – как можно более корректным тоном переспрашивала я.

– Неужели вы не понимаете, Лена! – горячился Приходько. – Я вас спрашиваю: когда мы с вами сможем встретиться наедине?

В какой-то момент эти дурацкие, водевильные домогательства так достали меня, что я не выдержала и при всех девчонках его пристыдила:

– Слушайте, Приходько, вы что – влюбились в меня?

– Да, и не скрываю этого! – нагло заявил внешнеполитический кремлевский стратег.

– Тогда будьте любезны держать себя в руках и не приставать ко мне больше с этой вашей проблемой – вы же все-таки серьезный государственный чиновник, Сергей Эдуардович, отвечающий за лицо государства, – напомнила я под общий хохот коллег.

Тем временем Ельцин уже готовил свою скандальную стамбульскую речь о том, что западные страны НЕ ИМЕЮТ ПРАВА упрекать Россию Чечней. Как признавался тогда в кулуарах Герхард Шредер, из-за непримиримой позиции России по Чечне саммит уже был на грани срыва. И даже российский министр иностранных дел Игорь Иванов обронил в неофициальной беседе, что кое-кто уже сравнивал этот саммит с Карибским кризисом.

Закончился же для меня этот исторический саммит опять в Свисс-отеле. Игорь Иванов, уже упаковав чемоданы, вышел в фойе гостиницы пообщаться с прессой.

– Отечественная дипломатия одержала победу, – провозгласил министр. – Потому что в Хартию европейской дипломатии не был вписан пункт о том, что нарушение прав человека не является внутренним делом государства…

В ярости от слов Иванова, я уселась неподалеку в кафе Свисс-отеля, заказала себе чизкейк и, любуясь напоследок дневным босфорским пейзажем, принялась писать злобный репортаж. Тут зазвонил мобильный. Это была моя мама, только что посмотревшая в Москве по телевизору репортаж об итоговом брифинге Иванова.

– Знаешь, дочурка, о чем я хочу тебя попросить: ты, пожалуйста, у Иванова больше за спиной под телекамерами не стой, – на полном серьезе заявила мне мама. – При твоем высоком росте это как-то слегка унижает российскую дипломатию…

Вот ровно такими все тогдашние ельцинские придворные и застыли навечно в стамбульской янтарной бусинке, припрятанной на дне моей диггерской сумки. Потому что через сорок дней, 31 декабря 1999 года, в момент объявления Ельцина об отставке, для всех них началась уже новая жизнь после смерти.

А я с тех пор, каждый раз, оказываясь в Стамбуле, заезжаю в Swiss Hotel имени Волошина поужинать – в память об ушедшей ельцинской эпохе.

Кстати, через несколько месяцев, когда там произошел теракт, я, зайдя к Стальевичу в гости в Кремль, посетовала:

– Слушайте, наш босфорский Swiss Hotel-тo чуть не взорвали!

Он вопросительно на меня посмотрел:

– Какой Swiss Hotel?

Я стала напоминать ему про его тарелки.

И тут Волошин расхохотался:

– Слушай, представляешь: а я ведь вообще ничего этого не помню! Знаешь, я тогда в таком состоянии был, что вообще ничего вокруг себя не замечал… Так что мне – что был в Стамбуле, что не был…

Абсолютно помимо собственной воли кремлевскую победу на декабрьских выборах 1999 года мне пришлось отпраздновать аж дважды: сначала в Кремле с Волошиным, Юмашевым и Дьяченко, а потом – еще и с Березовским в Доме приемов Логоваза. Даже тогдашний глава ФАПСИ, предложивший мне в Кремле в ночь выборов выпить с ним коньяку за победу, тут же на всякий случай хмуро добавил: Которая, правда, состоялась вопреки вашим стараниям…

Своей я эту кремлевскую победу действительно не считала. Я вообще чувствовала себя примерно как на свадьбе любимой подруги, выбора которой я не одобряю. С одной стороны – вроде бы праздник, все радуются. А с другой стороны: ну вот точно я знаю, что этот ее женишок, долболоб-военный, сразу же после свадьбы, как только гости разойдутся, начнет ее лупасить почем зря. А с третьей стороны, думаешь: ну а может быть, этот-то все-таки чуток получше, чем прежний ее хахаль – наркоман и бабник.