Впрочем, большая часть моих коллег из кремлевского пула даже и не пыталась разобраться в громовской психологической драме, а просто предпочла поскорее выстроить с ним отношения в соответствии с новыми порядками. Девушки-журналистки, при путинском режиме стремительно начавшие превращаться в кремлевских паркетных придворных дам, быстро включили Громова в ранжир тех чиновников, с кем при встрече следует не просто здороваться, а целоваться в щеку, а то и в губы. Причем, ни целующих, ни целуемого не заботил вопрос, почему раньше, до его назначения пресс-секретарем, таких нежностей он от них не получал.

Никакого морального дискомфорта заинтересованные стороны не испытывали и когда главные редактора газет вдруг стали подсылать своих журналистов к Громову на праздники с подарком – бутылкой дорогого спиртного.

И уж, разумеется, никто из кремлевских журналистов даже и не думал выражать протест, когда Громов в очередной раз отдавал распоряжение вычеркнуть меня из списков на аккредитацию за очередную непонравившуюся начальству статью.

Молчали даже те мои коллеги из кремлевского пула, кого я до того момента числила в друзьях. Но тем ценнее и трогательнее для меня был поступок тех двоих девочек, Дикун и Нетребы, которые ради меня бросились на Громова, как на амбразуру. За что потом долго еще расплачивались, терпя воспитательные репрессии со стороны президентского пресс-секретаря в виде циклических отлучений от Кремля.

Смешнее всего в этой истории было то, что Лена Дикун в то время работала в еще не уничтоженной Общей газете, которую финансировал Владимир Гусинский. И, соответственно, по всей логике вещей, Дикун должна была видеть во мне классового врага: ведь Гусинский в тот момент уже был опальным олигархом, а хозяин моей газеты Березовский – наоборот, еще вовсю зажигал на кремлевских дискотеках.

Однако в какой-то момент Лена призналась:

– Знаешь, Трегубова: я просто посмотрела на то, что они делают с тобой, и поняла, что если я сейчас промолчу, то потом очередь дойдет и до меня, а потом и до всех остальных…

В тот момент Дикун не могла еще, конечно, предположить, что даже если она не промолчит, очередь все равно неминуемо дойдет не только до нее, но и до НТВ, ТВ-6, Общей газеты, Итогов и до всех остальных.

Впрочем, даже сейчас, когда я дописываю эту книгу, меня не оставляет странная иллюзия: что если бы в тот самый первый момент, когда начинались репрессии в кремлевском пуле, не промолчали бы все журналисты, а не только эти двое девчонок, Кремль не посмел бы так нагло уничтожить в стране практически всю независимую прессу. И тогда, может быть, эта загадочная проказа, вызывающая у, казалось бы, милых людей страшные формы моральной и даже физической мутации, не расползлась бы из Кремля по всей стране. Или, хотя бы, может быть, не расползлась бы так быстро, и было бы время найти какое-то противоядие. Вон – локализовали же сейчас атипичную пневмонию…

Самой яркой сигнальной ракетой, которой Владимир Путин, сразу же после захвата кремлевской высоты, выстрелил по неприятельским позициям российских журналистов, стала скандальная история с исчезновением корреспондента радио Свобода Андрея Бабицкого.

На этом фоне все мои личные неприятности с кремлевской пресс-службой показались просто фейерверком на детском празднике.

Все время, пока Бабицкого держали в плену, ни у кого из моих друзей-журналистов не оставалось ни малейшего сомнения: если мы не будем ежедневно, ежечасно, что есть мочи орать на власть, требуя отдать журналиста, – то его просто тихо убьют.

И каждый из нас честно использовал все имеющиеся у него каналы влияния. Большинство газет каждый день выходили с отсчетом дней, прошедших с момента похищения корреспондента. А я бегала в Кремль к Волошину и умоляла его повлиять на ситуацию.

– А мы-то тут при чем? – прикидывался веником Волошин.

– Хорошо, вы ни при чем, договорились. Но если вы сейчас, после этого скандала, выпустите Бабицкого живым, то вашему президенту это будет только на пользу: он спокойно сможет сказать, что все это была журналистская истерика! – со змеиной хитростью, как мне, в тот момент казалось, уговаривала я главу администрации.

А его заместитель Владислав Сурков вообще объявил мне:

– Да Бабицкий же – враг! Ты посмотри, что он в своих репортажах передавал! Что после зачисток мирных чеченских селений, проведенных российской армией, он понимает, почему чеченцы берут в руки оружие! Это же – враг российского государства и провокатор!

– И что теперь – убить его надо?! – с интересом переспрашивала я.

Внятного ответа не следовало.

Очень скоро я, видимо, так всех в Кремле достала своими постоянными напоминаниями о Бабицком (причем, подозреваю, что я была в тот момент не единственным ходоком, мозолившим глаза руководству кремлевской администрации), что Волошин заявил мне:

– Все!!! О Бабицком больше – ни слова. Что ты вообще привязалась к этой теме? По-моему, она – надуманная какая-то! По-моему, никого, кроме тебя, это вообще больше в стране не интересует!

Ах так! – злобно подумала я. – Надуманная?! Ну я вам устрою… Вы у себя на собственной шкуре попробуете, насколько она надуманная!

И на следующий день я, сделав вид, что приняла правила игры О Бабицком – ни слова, зазвала Волошина в гости к Маше Слоним, на Тверскую, 4, где собиралась Хартия журналистов.

А перед самым его приходом мы с Машей подговорили всех наших коллег, чтобы Волошину не позволяли уходить от вопросов о пропавшем журналисте.

Такого прессинга со стороны журналистов, как в тот вечер, глава кремлевской администрации явно еще никогда не получал. А я сидела молча, как ангел, и, периодически ловя на себе затравленные взгляды своего кремлевского приятеля, лишь разводила руками: мол, представляете, тема-то, оказалось, волнует не только меня…

Я испытывала просто-таки артистическое наслаждение, наблюдая, как слаженно мои друзья обрабатывали Волошина: когда кремлевский администратор в первый раз ушел от прямого ответа, жив ли журналист, через минуту ему задали вопрос, находится ли Бабицкий в руках российских спецслужб А когда Волошин вывернулся и здесь, то через минуту другой мой коллега уже допрашивал его, считает ли Путин, что подобные меры воздействия можно впредь применять ко всем журналистам. И чем больше Волошин увиливал от ответа, тем с большим жаром его дожимали собеседники. У меня было такое ощущение, что каждый из коллег, издерганный всей этой виртуальной войной за спасение Бабицкого, отыгрывался на Волошине за вранье, которым нас кормили официальные источники. А ведь нас там было не трое, не пятеро, а человек двадцать, и весь этот журналистский гвалт несколько раз пропускал Волошина по кругу.

В конце концов, глава кремлевской администрации не выдержал и просто рассвирепел:

– Да вы что все о Бабицком и о Бабицком, а?!

– Не важная тема, да, Александр Стальевич? – елейным голоском переспросила я.

И тут, чтобы уж окончательно добить гостя, Алексей Венедиктов вручил ему листок бумаги:

– Особая просьба, Александр Стальевич: примите это в память о сегодняшнем вечере и передайте, пожалуйста, президенту!

Это было наше открытое письмо с протестом против действий властей в отношении Бабицкого, инициированное Хартией, и подписанное более чем 50 ведущими журналистами из русских и западных СМИ.

Ответственность за жизнь Андрея Бабицкого целиком и полностью лежит на тех, кто передал его в руки неизвестных людей в масках, тех, кто принял и санкционировал это решение, и лично на и. о. президента Владимире Путине. У нас есть все основания считать, что российская власть отказалась не только от принципа защиты свободы слова, но и от элементарного соблюдения законности. Такая власть называется тоталитарной, – так заканчивалось наше письмо, которое Волошин вынужден был унести с собой в Кремль Путину.