На следующий день, по дороге на Даунинг-стрит, Дикун стала пытаться выудить из коллег подробности вчерашних посиделок.

Но свеженазначенная элита журналистики не кололась. Все отводили от нас глаза и делали вид, что вообще не понимают, о чем речь. Было видно, что их уже хорошенько обработал пресс-секретарь Громов по поводу секретности.

Дикун пристала к кореспонденту Комсомольской правды Александру Гамову:

– Гамов, ну я же знаю: ты – аккуратный мальчик и всегда на встречах с ньюсмейкерами ведешь записи у себя в блокнотике!

– Ну да, веду…

– И вчера вечером вел? – поймала его на понт Дикун.

– Ну да, вел… – растерялся Гамов.

– Тогда дай мне их, пожалуйста, посмотреть, – не растерялась Дикун. – Я прочитаю и сразу тебе верну. Обещаю, я никому не скажу, что это ты мне дал. Мы же коллеги, Саш!

Глаза Гамова забегали. Ему было явно стыдно признаваться, что он просто боится пресс-службы, и он стал отчаянно придумывать, как бы выкрутиться из ситуации:

– Лен, я не могу…

– Почему?

– А у меня больше нет этих записей.

– Куда же ты их дел, Саша? Съел? – съязвила Дикун.

– Да. Съел, – обреченно промямлил Гамов.

В ельцинское время Гамов был единственным журналистом за всю историю существования пула, которого тогдашний пресс-секретарь президента Сергей Ястржембский лишил аккредитации в Кремле за фривольную статью. Теперь же, когда Гамова вернули в Кремль, он был настолько счастлив и перепуган, что стал идеальным экземпляром для нового, управляемого путинского пула.

Другая коллега, к которой Дикун обратилась с той же просьбой, сослалась на плохую память:

– А записи нам пресс-служба запретила вести… – оправдывалась она, тоже отводя глаза и краснея. Впрочем, когда нам наконец удалось отловить языка, в деталях пересказавшего нам содержание встречи (даже сейчас, спустя это время, не стану называть его имя, поскольку он до сих пор остается в пуле), выяснилось, что опасения Дикун были напрасны. Вместо государственных секретов Путин вылил на головы доверенных журналистов ровно тот же набор банальностей о сложных отношениях России и Запада из-за Чечни, которым потчевали нас перед отъездом кремлевские внешнеполитические стратеги.

– Похоже, он их действительно просто прикармливает, – успокоилась Ленка. – Видимо, он просто надеется, что после этого они не напишут о нем ни одного дурного слова, потому что будут бояться, что иначе в следующий раз президент их уже кормить не будет.

Но, устроив эту разводку, президент добился и еще одной цели: в присутствии кремлевских чиновников журналисты, причастившиеся президентского ужина, стали просто шарахаться от изгоев, как от прокаженных.

Этого зрелища я уже не выдержала.

Я достала мобильный, позвонила в Москву (помнится, с Трафальгара) и заявила начальнице отдела политики:

– Все! С меня хватит! Ищите мне в Кремле замену! Я не намерена больше позволять всяким мелким кремлевским ублюдкам трепать мне нервы!

Но так просто из кремлевского концлагеря было не сбежать. В редакции меня умоляли, чтобы я еще какое-то время оставалась в президентском пуле, потому что никакой адекватной замены быстро придумать было невозможно, а газете все-таки нужны были репортажи о главе государства. Но после каждой моей статьи путинский пресс-секретарь Громов вновь звонил в редакцию Коммерсанта и устраивал скандал – то мне, то главному редактору. И Кремль опять лишал меня аккредитации. И я опять вынуждена была ее выбивать всеми мыслимыми и немыслимыми путями. А потом я снова писала статью, из-за которой Кремль опять стоял на ушах, и меня снова вычеркивали из всех списков. Все это превращалось в пыточный замкнутый круг, выйти из которого я была уже не в состоянии.

Вскоре Лондон показался мне санаторием. В городе Балтийске, куда меня с подозрительной любезностью аккредитовали освещать однодневный визит Путина, президентская пресс-служба опробовала на мне новый вид психической атаки.

Единственным мероприятием, на которое там пустили прессу, оказался обед с Путиным на военном корабле, в открытом море. Журналистов должны были доставить на корабль на специальном катере.

Но когда я попыталась в него сесть, дорогу мне преградил сотрудник пресс-службы Максим Терноушко:

– Извини Лена, там больше мест нет.

Сценка получилась в духе безвкусных гротескных фелинниевских фильмов: я стою на пристани, одна, полупустой катер отплывает, а из иллюминаторов высовываются коллеги-журналисты, провожая меня самодовольными улыбками.

Самостоятельно уехать из военного городка, где мы находились, я просто физически не могла и вынуждена была пять часов просидеть в автобусе, ожидая, пока закончится большая жратва другого режиссера.

По возвращении первым ко мне подошел Саша Будберг из Московского комсомольца и, в буквальном смысле выковыривая из зубов остатки еды (то спичкой, то пальцем), довольно поинтересовался:

– Ну как провела время, независимая журналистка?

А работник пресс-службы Терноушко, не пустивший меня по команде начальства на катер, чуть покраснев, с деланной заботой в голосе спросил:

– Леночка, тебе удалось хотя бы покушать?

Была у путинской пресс-службы и еще одна невинная забава: сначала она отказывалась аккредитовать Коммерсанть на президентское мероприятие, уверяя, что аккредитация еще не началась, а когда мы перезванивали на следующий день, то нам отвечали, что списки уже закрыты.

Одно радовало: в отдельных сотрудниках пресс-службы все-таки иногда просыпалась совесть, и они умудрялись показывать Кремлю фигу в кармане.

Ира Хлестова, тогдашняя начальница отдела аккредитации, когда я заехала к ней на Старую площадь, вывела меня из своего кабинета в пустое фойе при входе в подъезд и жарким шепотом принялась умолять:

– Леночка, ты прости меня, ради Бога! Мне и самой противно тебе врать все время по телефону! Но ты же знаешь: у нас здесь все прослушивается! Поэтому по телефону я тебе вынуждена говорить то, что мне велит начальство. Знаешь, как нам самим здесь всем остоеб…ило это гестапо! При первой же возможности отсюда уволюсь!

Сразу поясню: я процитировала этот разговор только потому, что в настоящий момент Хлестова уже давно уволилась из Кремля и перешла на работу в коммерческую структуру. Точно так же, как и еще несколько сотрудников пресс-службы, которые не вытерпели новых порядков.

Остальные, видимо, исполняли репрессивные приказания начальства не по должности, а по складу души.

Как– то раз в редакцию Коммерсанта позвонил какой-то низовой сотрудник кремлевского отдела аккредитации (по фамилии, кажется, то ли Мошкин, то ли Мошонкин, -точно не помню) и по старой дружбе предложил прокатиться в следующую поездку с президентом моему коллеге Андрею Колесникову.

– Трегубову ведь все равно не пустят… – пояснил Мошкин.

К чести Андрея, с ним этот фокус не прошел: он тут же отправился к нашему главному редактору и рассказал ему о разводке. А тот, в свою очередь, вынужден был накатать очередную официальную телегу в Кремль с требованием аккредитовать меня.

Но самым гнусным пунктом программы были звонки из Кремля мне на мобильный с добрыми советами:

– Лен, я тебя по-хорошему предупреждаю: если ты не изменишь тон своих публикаций, то мы ведь все равно рано или поздно найдем в Коммерсанте людей, которые будут с нами сотрудничать и писать так, как нам надо. Ты думаешь, у вас там мало журналистов, которые почтут за счастье, если им позволят ездить с президентом? – с какой-то пугающей откровенностью заявила мне Наталья Тимакова. – Так что советую тебе подумать. Потому что иначе мы тебя скоро вообще отрежем от всех каналов информации. С тобой, заметь, отдельные люди в Кремле еще разговаривают. А посмотри на Пинскера из Итогов: мы его и всю Гусиную стаю вообще уже на порог не пускаем. Поэтому Пинскер уже в полном отрыве: в его статьях – ноль реальной информации о происходящем в Кремле!