И сразу же куда-то бесследно исчез.

Скоро Волошин предложил:

– Слушай, пойдем ко мне наверх, тут все равно сейчас нечего делать…

Я с радостью согласилась.

У себя в кабинете Волошин просто упал в кожаное кресло и несколько минут был не в силах не только вымолвить ни слова, но и пошевелить рукой. Истлевшая сигарета в которой грозила уже вот-вот осыпаться на пол.

– Знаешь, все это глупости, что Кремль находился в кризисе, – проговорил он, выйдя из оцепенения. – Да при желании мы бы могли еще хоть пятерых президентских преемников сменить! Власть мы, в конце концов, или хрен собачий?! Понимаешь: власть – это действительно великая сила. Я даже не говорю сейчас про какой-то там административный ресурс! Достаточно было просто почувствовать себя властью, почувствовать себя силой, перестать бояться всех и вся…

– …Как это делал, например, ваш предшественник Валя Юмашев, – докончила мысль я.

Обычно подчеркнуто корректный в оценках своих коллег, в этот момент Волошин сделал исключение:

– Да, был у нас такой… период в недавней истории… -проронил он, аккуратно подбирая слова.

После секунды молчания он со смехом добавил:

– А меня, знаешь, как Лужок с Примаковым боялись! Я как-то случайно встретил Примакова здесь в коридоре, когда он к президенту приходил жаловаться на меня, – так он ка-а-к припустил от меня на своих этих костылях ковылять по коридору! Мне даже жалко его стало…

Мы с главой администрации посмеялись и над предвыборным анекдотом про него: Во время избирательной кампании журналисты спрашивают Волошина: А правду ли говорит Лужков, что это вы приказали не давать московскому мэру воздушного коридора для предвыборного облета Подмосковья? Правда, – отвечает Стальевич. – Потому что командование ПВО отказалось выполнить другой мой приказ: поднять в воздух эскадру истребителей и открыть по лужковскому вертолету огонь на поражение.

– Александр Стальевич, а объясните все-таки: кто придумал Путина? – подхватила я его откровенное настроение.

Но тут задремавшая было животная осторожность Волошина моментально проснулась:

– Как это кто кто придумал? Ты что вообще такое спрашиваешь?! Придумал – Путин Владимир Владимирович! Он у нас – самостоятельный политик! – строжась, ответил хранитель кремлевских секретов.

– Он – у вас – без сомнения! – посмеялась я.

– Ну так! Аск! – довольно улыбаясь, вставил Волошин свое любимое сленговое словечко.

Тем не менее задав другой сакраментальный вопрос – о здоровье Ельцина, я получила более откровенный ответ:

– Ты знаешь, я бы сказал, что он даже слишком здоров… – признался Волошин. И тут же пояснил свою мысль. – Помнишь, когда мы на саммите Совета Европы в Стамбуле были? Так вот там он приготовил крутую речь, от которой бы никому мало не показалось! Типа да вы все вообще заткнитесь, козлы!

– Так ведь он ее и озвучил! Сказал, что Чечня – не их дело, и что они все не имеют никакого права обвинять Россию, – вспомнила я.

– Да нет, ты не понимаешь! То, что он написал сначала, было бы вообще скандалом!

– Что, было еще круче?

– Во много раз. И я ему сначала исправленный вариант положил…

– То есть вы президенту подсунули другой документ?! – в восторге переспросила я.

– Да нет, ну не совсем так… Просто любой ведь текст выступления проходит через правку… Вот я и велел напечатать текст уже с исправлениями, где я смягчил формулировки… Отдал ему, а он заметил, что там исправлено, – представляешь?

– И что?

– Что-что! Скандал мне устроил! – рассмеялся Волошин. – Взял ручку и прямо в тексте переправил всее обратно, как было…

– Ну? А потом?

– Ну а я, разумеется, переправил все заново и опять отдал машинисткам… Потом снова принес ему…

– И на этот раз он уже не заметил?

– Какой там! Заметил, еще как! Он же хитрый – он как только текст получил, сразу – раз – и на то самое место смотреть! Ругался минут пять! Уволю! – говорит. А я отвечаю: Хорошо, Борис Николаич. Увольняйте. Я готов. Если вы хотите разругаться со всей Европой, то, пожалуйста, возвращайте в текст все, как было.

Он насупился, сел за стол, исправил все опять по-своему, как было, и сказал мне: Еще раз исправите – уволю.

– А как же тогда получилось, что в Стамбуле он не прочитал этого с трибуны?

– Как-как! Ну что ты как маленькая! Ну конечно же, я опять все переправил на свой страх и риск. Но – что ты думаешь: наш президент и здесь не дал промах. Перед самым выступлением он взял в руки текст, перечитал, потребовал ручку и прямо от руки, поверх текста вписал: Вы не имеете права! Ну и так далее, по тексту, – то, что ты слышала в Стамбуле. Вот! А вы все говорите – больной… Все равно, конечно, прочитал он это, в результате, в более мягком варианте, чем было сначала… Но меня за это чуть не уволил.

Было что-то необычное для кремлевских чиновников, можно даже сказать -мужественное, в том, что Волошин, говоря о Ельцине за глаза, не сюсюкал и называл главу государства не слащавым Борис Николаевич, как все остальные, а чаще всего просто он. Ну, или на худой конец – президент.

В 6 часов утра, когда Ельцин позвонил Волошину, у главы кремлевской администрации уже совсем не было сил даже на то, чтобы попросить меня выйти из кабинета на время разговора с главой государства. Пришлось мне сделать это самой – проявив небывалый журналистский такт исключительно из жалости к волошинскому плачевному состоянию.

– Ну, в общем, президент доволен, – пересказал мне Александр Стальевич через три минуты. – Только говорит, что коммунистов у нас многовато получилось. Ну ничего. В следующий раз сделаем меньше…

По цвету лица и направлению взгляда Волошина (если быть точной, то смотрел он в тот момент на собственный затылок, причем изнутри) я поняла, что еще пару минут – и он упадет в обморок от нервного истощения за все эти месяцы борьбы за выживание, которые только сейчас, когда он, наконец, расслабился, дали себя знать.

– Слушайте, Александр Стальич, – а пошли куда-нибудь позавтракаем. А то, я чувствую, вас скоро из этого кабинета вперед ногами вынесут.

Волошин обрадовался как ребенок и вскочил с места:

– Пойдем, конечно! А ты думаешь, сейчас где-то еще открыто?

Но оказалось – обрадовался он напрасно. Мы друг друга не поняли.

Когда я открыла ему большую государственную тайну, что в Москве полно круглосуточных ресторанов и клубов, он сразу погрустнел:

– А-а… Не-е, я думал, ты имеешь в виду, что где-то здесь, в Кремле, еще что-то работает…

– А за пределы Кремля вам, что, выбраться уже слабо?! – изумилась я.

– Ну я же не могу так просто выйти… Ты понимаешь, мы сейчас с этой моей охраной замучаемся… Я же даже на дачу переехал, потому что на моей старой квартире мне уже просто перед соседями неудобно было из-за этих моих топтунов…

Я заручилась обещанием Волошина, что он немедленно попросит секретаршу накормить его, потом проинспектировала его комнату отдыха, где он поклялся немножко вздремнуть (там оказался просто-таки ильичевского призыва узенький неудобный диванчик), и пошла из Кремля восвояси.

Когда мы прощались, Стальевич облегченно вздохнул, как человек, только что закончивший адский труд и который теперь может расслабиться. В тот момент я еще не знала, что в этом вздохе скрывалось гораздо больше, чем могло показаться: ведь для Волошина в ту ночь, по сути, уже закончились победой не только думские, но и президентские выборы. И, разговаривая со мной, глава администрации уже прекрасно знал, что через несколько дней Семья, уломав больного Ельцина подать в отставку, сделает самостоятельного политика Путина легальным президентским наследником.