— Я хочу к вам, — повторила Кэтрин, уже не скрывая и не стыдясь своих слез. — Я не могу… Я не хочу умирать! Я хочу жить! Спасите меня!

Француз тоже хлюпал носом, а его жена и дети плакали.

Прощание Кэтрин было последней каплей, которая смыла все барьеры. Теперь никто не боялся выглядеть глупо, теперь все говорили то, что считали нужным сказать. Стесняться им было нечего, они уже не верили, что вернутся домой.

Француз что-то быстро и страстно говорил на своем языке, его жена краснела, и краска, разливающаяся по ее щекам, разливалась по экранам миллионов телевизоров.

Француз попрощался со своей семьей, с родственниками, коллегами. И со своей страной. Не забыв напомнить, чтобы она, страна, правильно распорядилась «заработанными» им деньгами.

А потом их показали всех сразу, как на коллективном снимке, — всех, слетевшихся в рамку единого кадра, астронавтов и всех их собранных вместе, как на официальной общешкольной фотографии, родственников. И все ободряюще улыбались. Хотя на самом деле плакали… Потому что видели друг друга, наверное, в последний раз…

И никто, ни один человек, ни астронавты в космосе, ни их родственники в ЦУПе, ни зрители перед экранами телевизоров, в эти мгновения не задумывались над тем, что там, на МКС, среди рыдающих и прощающихся с близкими и Землей астронавтов, застывших в одном общем кадре, не одни только жертвы, что среди них — в большинстве своем жертв — затаился как минимум один злодей!

Который выглядит, как все, и плачет, как все, прощаясь с близкими, и молит взглядом о спасении. А потом… хладнокровно и расчетливо — убивает!

Такая вот получается общая фотография.

Жертв в одном кадре со своим палачом…

Такого шоу еще не было. И, наверное, не могло раньше быть, потому что раньше не было такой, способной донести трагедию нескольких человек до всех жителей Земли, техники!

Возможно, подобного накала страстей можно было добиться, если бы снять на видео крушение «Титаника». Не картонного — настоящего, с настоящими волнами и жертвами. Снять все как есть — все эти крики, панику, метания по палубам в бесполезных пробковых поясах, борьбу за шлюпки, прыжки в ледяную воду… Весь этот героизм, трусость, разгильдяйство и благородство одновременно! И, сделав паузу, вдруг дать возможность жертвам передать свою последнюю волю близким. В прямом эфире. И записать слезы, мольбы о помощи, слова любви и проклятия… А потом — продолжить… Чтобы вздыбленный «Титаник», вновь придя в движение, пошел ко дну, утаскивая за собой жертвы в пучину Атлантики, и чтобы сотни барахтающихся в ледяной воде людей на глазах публики быстро переставали барахтаться, застывая ледяными, удерживаемыми на плаву спасательными поясами, изваяниями.

И все это потом показать!

Как показали не это, другое, как минимум равное ему, шоу! Где тоже был корабль, пусть не такой, пусть космический, но все равно — корабль, был вокруг еще более безбрежный, еще более холодный и безжалостный космический океан и были без пяти минут мертвецы, которые прощались со своими близкими, говоря слова любви, рыдая и моля о помощи!

И как апофеоз — был крик Кэтрин Райт, потрясший всех.

— …Я не могу… Я не хочу умирать! Я хочу жить! Спасите меня!

Крик живого человека, обращенный к родственникам. Хотя… на самом деле ко всем. Ко всему человечеству!

Которое, несмотря на все свое могущество, на миллионы полицейских и агентов, на самолеты и танки, армии и флоты — ничем, совсем ничем не могло им помочь!

Ничем…

Кроме — денег!

Но денег все равно не дали.

Несмотря на то что весь мир требовал спасти астронавтов и во многих странах уже собирали деньги, внося в фонд спасения МКС свои доллары, франки и рубли. Потому что кто-то подсчитал, что если человечество скинется всего лишь по доллару, то в сумме выйдет шесть миллиардов. А нужно — только пять!

Но вряд ли эти собираемые по миру «копейки» могли спасти астронавтов. Потому что шантажист не собирался ждать и не собирался брать частями. Ему нужны были все деньги сразу. Все пять миллиардов.

Но в Белом доме медлили.

И в Кремле тоже.

Никто не желал расставаться с такой суммой.

Очередное покушение — на жизнь командира экипажа — никого не впечатлило, так как тот остался жив. А раз он остался жив, то появилась надежда, что другие тоже останутся! Потому что, не исключено, это не случайность, а трусость. Вернее — осмотрительность. Просто преступник, боясь неизбежного наказания за свои злодеяния, решил не доводить дело до крайности. Решил избегать трупов. Пугать — но не убивать!

Что может свидетельствовать о его слабости. О том, что он начал нервничать и искать выход из своей безнадежной ситуации. Потому что деваться ему с космической станции некуда!

А раз так — раз он, того и гляди, запросит пощады — то зачем ему платить?..

И шантажисту не заплатили.

Отчего случилось то, что должно было случиться.

Чего следовало ожидать!

И чего, наверное, можно было избежать…

Больше на МКС ничего не произошло. Все были живы.

Но это была не жизнь!

Потому что это была очень тоскливая жизнь. Если не выразиться точнее, если не назвать эту тоску — смертной!

Унылые астронавты «слонялись», летая по станции, прилипая лицами к иллюминаторам и подолгу, жадно всматриваясь в пролетающую мимо Землю. В такую близкую и такую недоступную. Они в тоске и печали ложились спать и с теми же нерадостными ощущениями просыпались. Уныло принимали душ. Собираясь вместе на завтрак или обед, еле-еле пережевывали безвкусную еду, просто чтобы поддержать жизнь в своих организмах. Хотя не уверены были, что эту жизнь у них не отберут.

— Можно хлеба?

Хлеб, как и вся прочая еда в космосе, был одноразовый, потому что был в одноразовой упаковке. Чтобы было поменьше крошек.

— Пожалуйста.

И, направляемый легким ударом, хлеб летел в нужном направлении.

— Спасибо.

— Не за что…

Все приличия были соблюдены. Но лишь внешне.

Потому что, услужливо передавая друг другу еду, говоря «спасибо» и что-то совместно обсуждая, все думали не о том, что обсуждают. И не о еде, которую ели. И не о сне, когда забирались в спальные мешки. И даже в бортовом «гальюне», где они оставались в одиночестве, сами с собой они думали не о том, для чего там оказались!

Везде — за едой, засыпая, пробуждаясь, умываясь и разговаривая, они думали только об одном — об отсчитывающем секунды, минуты и часы таймере.

Вернее, не часы, потому что часов уже не осталось! Последний отпущенный им час был разменян на минуты. На шестьдесят минут, из которых уже вычитались первые секунды!..

— Можно еще хлеба…

— Пожалуйста.

Они были вежливы и предупредительны, как раньше, но они были другими! Уже никто никому не верил! Потому что все подозревали всех. Подозревали, что во время следующего витка, когда станция войдет в тень Земли, на них, на этот раз — именно на них, а не на кого-то другого, воспользовавшись темнотой, набросится, чтобы перерезать глотку, убийца! И в этот раз убийца, конечно, не повторит свою прежнюю ошибку, в этот раз будет действовать наверняка, потому что теперь имеет опыт…

И на этот случай каждый астронавт, не доверяя другому, не доверяя никому, хотя говорил с каждым, протягивая ему хлеб и соль, и даже улыбался в ответ на улыбку, вооружился чем только смог. Кто-то утащил из ремнабора отвертку, кто-то припрятал ножницы. Потому что мир кончился и каждый собирался защищать свою жизнь сам, не полагаясь на других и на случай. Ведь любой из «других» на самом деле мог оказаться убийцей и, подкравшись ближе под видом лучшего друга, способен был неожиданно полоснуть поперек горла скальпелем! И опасаясь этого, все готовились к тому, чтобы если услышат подле себя чужое дыхание, ударить опасно приблизившегося к ним человека — и уже плевать, друга или нет — ножницами в живот или отверткой в глаз. Чтобы упредить его удар! Чтобы выжить.