В проеме, чуть пригнувшись, стоял в лыжном легком костюме и лыжных же ботинках мастер Тимбиков. Из-под шапки его мокрыми кольцами вились по лбу спутанные черные волосы, белесый пар валил от разгоряченного лица, дыханье со всхлипами прорывалось сквозь спекшиеся губы.

— Что... что случилось? — выдавил он трудно и глядел в культбудку со злобным уже удивлением.

— Спят, как видишь, — совершенно вдруг спокойно сказал Арслан и даже нарочито добродушно моргнул, отвечая Кариму не столько словами, сколько взглядом.

— Вижу, что спят. Почему спят, я спрашиваю?

— Буровая не работает.

— Почему?

— Сломалась.

Карим, безумно выкатив глаза, двинулся к Арслану:

— Сломал, гад?! Сломал?! Думал, не доберусь я до буровой, обрадовался?!

— Обрадовался, конечно. Без тебя спокойней. Сижу вот, буран утихающий слушаю. А ты тоже не шуми, пусть спят, заслужили...

Карим забился, как зверь в клетке, метнулся вдоль скамеек, прыгнул:

— Ах ты, гад! Не шуми! Я те дам — не шуми! Я те голову отверну! Зубы выбью, сволочь! Всю ночь дурака валял, гад, бездельник! — И, ухватив Арслана за грудки, мигом оторвал у его куртки ворот, занес руку.

При таком несправедливом обороте дела Арслан не вытерпел, не замахиваясь, коротко и резко ударил мастера по перекошенному лицу — тот отлетел к двери, стукнулся об нее спиной и, кувыркаясь, выкатился на улицу.

Спящие в комнате буровики зашевелились, но Арслан, мотнув головой проснувшемуся первым Шапкину, чтобы не вставали, вынесся тяжело и стремительно из культбудки, плотно, с треском прикрыв за собою распахнутую Каримом дверь.

Тимбиков стоял на ногах, вытирая снегом обильно струящуюся из носа кровь, плевался и бормотал что-то невразумительное.

— Вот и поговорим сейчас по душам! — буркнул Арслан, подходя к нему вплотную. — Ну, чего тебе от меня надо?

— Ты... ты разве человек?! — Глаза у Карима чуть не вылезли из орбит. — На авторитет бригады замахнулся! Гад!

— Понятнее, пожалуйста. На кого я замахнулся?

Карим, не считая нужным пояснить свое выражение, отвернул в сторону полное ненависти разбитое лицо и захохотал неестественно, с вымученной издевкой:

— Отомстить решил? Тимбикову отомстить? Ха-ха-ха! Бригаду без работы продержал? Да кто ты такой, чтобы очернить имя Тимбикова? Козявка! Червяк дерьмовый! Раздувшийся от зависти гад!

Он, прикладывая к кровоточащему носу платок, выкрикивал все более обидные и злые слова, безостановочно поливал Арслана самыми грязными ругательствами, чуть ли не плевал ему в лицо, источал пронзительнейшую ненависть.

У Арслана наконец лопнуло терпение.

Он сжал каменный кулак, но, взглянув с холодной и беспамятной злостью на бледное с красными потеками крови лицо Карима, на его заостренный, на глазах опухающий нос, черные, мокрые еще от бешеного бега на лыжах по буранным полям кольца волос, поймал бессильно-оскорбительный помутившийся взор его и... опомнился. В тот же миг он почувствовал, как угасла в нем последняя искра уважения к мастеру, и, круто повернувшись, зашагал к культбудке. Уходить, немедленно уходить отсюда! Если на всей этой мучительной ночной работе одним махом, не разузнав, не проверив, ставят оголтелый крест — для чего же тратить себя?! Хватит!! Всему бывает конец!

Через пять дней бригада перешла на новое место. На восточном склоне горы Загфыран, что своей вершиною встречает все ветры, задувающие с Урала, на открытой и слегка вспученной площадке, с которой как на ладони виден весь город Калимат, появилась некоторое время тому назад стройная буровая вышка. В земле рядом с нею зияли готовые для выбранного из скважины шлама ямы-амбары, подведена была вода, подключен ток; трубы, цемент, наборы долот — все доставлялось сюда с большим запасом.

Карим и сам выглядит свежо и ярко, настроение у него приподнятое, ждущее свершений: желтая из мягкой, матово блистающей кожи красивая куртка, тяжелые сапоги с белыми металлическими замками, синие, ладно сидящие брюки; с чисто выбритого длинно-худощавого лица так и льется деловитая напряженность, усвоенная серьезно и твердо; надо полагать трест готовит его к новому рекорду.

Первые метры скважины прошел Борис Любимов, сменять его была очередь вахты Арслана Губайдуллина. Но вспыхнувшая между ним и Каримом неожиданно и для обоих ослепляюще третья уже по счету стычка разрушила всю налаженную было работу бригады, и конец ее и для Карима, и для Арслана особенно оказался крайне печальным.

Заявление Губайдуллина, с просьбою перевести его в бригаду Булата Диярова, трест решительно отклонил.

Кожанов якобы сказал так:

— Куда смотрит парторганизация? Где Курбанов, о чем он думает? Это же развал бригады! Я не допущу подобных настроений! Разъяснить, убедить, не отпускать из бригады ни одного человека!

Арслан же не мог себе и представить, как сможет он работать дальше с Каримом бок о бок под одной крышею, и то, что такая несложная просьба встретила странное непонимание, огорчило и обидело его донельзя, в расстроенных чувствах он прибыл на буровую.

Днем, где-то около трех, сменились вахты.

Когда было пройдено метров двадцать, понадобилось спускать обсадные трубы; хотя такое встречалось на скважинах очень редко, но в этот раз пришлось — обваливались сверх меры стенки, и без направления[30] было не обойтись.

— Обсадную трубу, быстро! — командовал Карим. — Восемнадцать дюймов, быстрее, черт побери!

Нужные трубы лежали рядом же, на мостках, однако для того, чтобы опустить их в забой, требовалось специальное приспособление, о котором впопыхах запамятовали, и Арслан, посмотрев в ту сторону, сухо сказал-

— Элеватора-то нет. Хомута тоже. Как опускать, научи?

— Возьми катушкой-легостью!

— Никак нет, товарищ мастер, катушкой не потянет, сорвется.

— Да брось ты! По две тонны цепляли, и ничего. А как ты начинаешь — так «не потянет»! Кончай на нервах играть, давай, не сепети!

— Ни на нервах, ни на чем другом я не играю. Но еще раз человеческим языком говорю, пластинки в катушке изъедены, не выдержат. Или будем ждать, когда подвезут элеватор, или же надо заменить пластинки.

— Ну ты и нудист же на мою голову! — вскричал Карим, всерьез уже раздражаясь. — Глупости тут молотишь! Это же самое малое пять часов впустую потерять!

Буровики, зная, что Арслана криком пронять невозможно и на компромисс он никогда не пойдет, насторожились, притихли.

— Делай, что хочешь, Карим. Но я так работать не буду.

Карим побагровел, на шее у него вздулись синие жилы, и он заорал, мешая русские и татарские ругательства, желая привлечь на свою сторону и всех парней:

— Давно надо было сказать, что трус паршивый! Жалкий куркак[31], беспринципная сволочь! Тухляк! Да разве ты буровик? Арыш быламыгы![32]

Арслан вдруг утерял свое спокойствие, почувствовал, как жарко прихлынула кровь к лицу, слово «трус» вонзилось в самое сердце, укололо больнее острого ножа. Этот герой думает, конечно, что он перепугался, что дрожит Арслан за свою шкуру, ну ладно! Поглядим. Посмотрим! Как бы герою потом плакать не пришлось!

— Идем! — бросил он Кариму, утопив свой взгляд в глубине серых бешеных глаз его. — Но пусть ребята покинут буровую. За последствия отвечаешь ты. Согласен?

Два сильных человека, могучие телом и духом, но по желанию слепой судьбы непримиримые соперники в жизни, встали молча на свои рабочие места.

Пошел ток.

Карим, показывая с ожесточением, что можно справиться и безо всяких хомутов, накинул стальную петлю троса на черную толщиной со здоровенное бревно трубу-направление, лежащую на мостках, поднял руку

— Вира!