От газеты еще пахло остро свежей краскою большой и шумной типографии; газета хрустела светло и ново.

«За доблестный труд в промышленном строительстве, за организацию передовых бригад, за героический вклад в дело построения социализма орденом Ленина награждаются:

Ардуанов Мирсаит — рабочий Березникхимстроя, бетонщик;

Громов Павел Андреевич — рабочий Березникхимстроя, плотник;

Вотинов Николай Александрович — рабочий Березникхимстроя, слесарь...»

Ниже четко выстроились фамилии руководителей: Крутанова, Хангильдяна, Мицкалевича; в графе награжденных орденом Трудового Красного Знамени стояли также имена старого Бахтияра Гайнуллина и Исангула Юлдыбаева, парня молодого и старательного.

Мирсаит-абзый дочитал Указ до того места, где было крупно напечатано: «Председатель Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР М. Калинин, секретарь А. Енукидзе», затем, осторожно зашуршав, сложил газетный лист и засунул его во внутренний карман короткого из дешевого сукна пальтеца.

Шел домой Ардуанов. Никто еще не знал об Указе, оттого встреченные по пути знакомые не ликовали и не спешили поздравить его с наградою, лишь, как обычно, кивали уважительно, здоровались да и проходили своей дорогой.

Сам он Указом был много доволен, считал его верным, по праву: Указ этот возвеличивал не только награжденных, но, более того, все строительство представало на глаза огромной страны, вызывая восхищение и удовлетворение.

Дома встретила его тетушка Маугиза.

— Чего такое стряслось, отец, отчего, говорю, так рано, а? Не заболел ли, часом? — синие глаза жены его заблестели тревогою. — Постелить, может, скажи?

— Нет, не заболел. И постелю ты, мать, пока не стели. Детвора где?

— Кашифа, известно, в школе, а Мирзашариф... погоди... на улице, видать.

— От Мирзанура весточки нету?

— Нету, нету. Ох! Ну, не иначе как делов у него много, чтой-то не пишет...

— Так-та-ак... — протянул Мирсаит-абзый, ничего сюда не добавляя. Постоял потом, нерешительно помаргивая. Сказать, что ли, жене о награде, прочитать Указ али рано еще? Привычки такой, конечно, не было, чтоб о себе самом речь говорить, потому унял волнение, успокоился, усмирил уже выстроившиеся слова. Но молчать после всего было неудобно, и он сказал неспешно:

— Чай, мать, сготовь. Будем чай пить.

Тетушка Маугиза вскипятила в самоваре воду, заварила чай, накрыв на стол, разлила его, густо-коричневый, по глубоким чашкам. Подняла было молочник, разбавить чтоб и подсластить, когда Мирсаит-абзый, улыбаясь широко, проговорил:

— Крепче давай, слышишь. Не жалей чаю, не жалей!

Тетушка Маугиза удивленно взглянула на мужа, задумалась... Чудной какой-то он сегодня, право слово, чудной. О господи, уж не случилось ли чего с Мирзануром?

С той самой поры, как убили злодеи Набиуллу Фахриева да угодил ее муж, покалечившись, в больницу, все дни проводила тетушка Маугиза в неутихающей тревоге, в неумолчном взволнованном стуке сердца; все глаза проглядывала она, поджидаючи мужа вечером с работы.

— Чего стряслось-то? Почему скрываешь от меня? — с мольбою взглянула она на мужа, с назревающей обидою даже.

И Мирсаит-абзый, чтобы успокоить разволновавшуюся жену, собрался было рассказать обо всем, как есть, когда, не постучав, не спросив разрешения, вошел в комнату Николай Вотинов.

Хозяева встревожились, и особенно тетушка Маугиза: Николай к ним обычно приходил либо по важному делу, либо, как это не раз уже случалось, чтоб сообщить о каком-либо чрезвычайном происшествии. Потому, увидев ушанку и желтый дубленый полушубок нежданного гостя, тетушка Маугиза сильно побледнела.

— Мир этому дому! — сказал тут Вотинов, припомнив смысл мусульманского «салям алейкум», и скинул с головы шапку.

— Проходи, Николай Лександрыч, проходи. Гостем будешь! — Мирсаит-абзый помог Вотинову снять полушубок и стеганку под ним, повесил их на самодельную вешалку из доски с деревянными колышками. — Видать, с добром пришел: только было чаевничать сели. У нас, у татар, поверье такое есть, ежли гость попал к столу — значит, он хозяевам добра желает, — приговаривал очень приветливо добрый Мирсаит-абзый. Вотинов принялся было стаскивать сапоги, но тетушка Маугиза быстро-быстро доказала ему, что-снимать их не надо, что пол очень холодный, пусть вытрет — и все, — убежав, принесла скоро старую тряпку. Вотинов, конечно, ничего из сказанного не понял, так как тетушка Маугиза сказала ему об этом по-татарски, однако по приветливому лицу ее сообразил, что ему здесь рады.

И Николаю вдруг стало очень хорошо. Он, ступая по некрашеному, вымытому до прозрачной желтизны полу на самых носочках, прошел к столу у окошка и, окинув взглядом красно-узорчатые полотенца в простенках, большой, зеленый, обитый серебристой фигурной жестью сундук, сказал:

— А хорошую тебе квартиру дали, дядя Мирсаит.

— Да, теперь у нас такой заботы уж нет, — ответил охотно Мирсаит-абзый, проведя рукой с крепкими ногтями по усам. — Сам-то как? Семью не вызвал еще? Ты, мать, самовар подогрей, остыл, поди, давно. Мясо есть? Давай, подогрей и мясо...

Догадывался Мирсаит-абзый, почему появился у них Вотинов, но заговаривать об этом не спешил; пускай сам начнет, если пришел.

Когда на столе появилась жареная картошка с мясом, Вотинов сходил к двери и достал из кармана полушубка бутылку водки; кивнув головой в сторону другой комнаты, где чем-то занималась тетушка Маугиза, он вопрошающе и смешно вытянул губы: дескать, удобно ли при ней? На его смугло-румяном лице дрогнули белесые, словно мелом нарисованные брови, озабоченно раскрылись обычно ясные и спокойные глаза.

— Можно, можно, — сказал Мирсаит-абзый и выставил на стол две пустые чашки. Николай быстро разлил по чашкам водку.

— Дядя Мирсаит, ты не пьешь, конечно, я знаю, но, может, все-таки поднимешь ради нашей победы, ведь радость какая, а?

Широкий, просторный лоб Ардуанова прочертили две борозды и на глазах углубились удрученно.

— Николай Александрыч... очень я тебя уважаю. Радость у нас действительно большая и общая, но и ты на меня не серчай, я ее никогда в рот не брал... — И он, чокнувшись водкой, выпил свой чай.

Вотинов опрокинул чашку горькой и долго сидел, занюхивая ее хлебом, потом деревянной ложкой достал со сковороды кусочек мяса. Хмыкнув, Мирсаит-абзый двинул в его сторону копной возвышающуюся на сковороде картошку, подложил самые жирные куски говядины.

Потом вдруг они заговорили громче, чем обычно, и из соседней комнаты вышла встревоженная тетушка Маугиза.

— Отец, неужто и ты?

Вотинов поднялся:

— Тетя Маугиза... Поздравляю тебя. Поздравляю с орденом!

— Какой ордер, у нас же квартира есть хорошая. О чем он говорит, отец?

— Нас ведь орденом наградили... Орденом Ленина. Николая, меня, Павла еще. Правительство наградило. Сам Калинин.

— И-и господи, господи... То-то ты сегодня ходишь сам не свой, как курица, которая снестись не может. То-то от тебя сегодня путного слова не дождешься. Ну, что же ты мне сразу-то не сказал, я бы лепешек испекла, вишь, и гостя нечем потчевать. Вот как бывает-то... И-и господи, господи...

Она застыла на месте, и губы ее задрожали, к глазам, щемяще, подступили слезы. Наконец она не выдержала, беззвучно заплакала и, закрыв лицо платком, ушла опять в соседнюю комнату...

После второй чашки Вотинов быстро и чудно́ захмелел. Блестя влажными глазами, торопился он вот в эти минуты, именно в этом состоянии, высказать такому же рабочему человеку, как и он, все, что накопилось у него в душе, и говорил не умолкая — да только плохо слушался его язык.

— Дядя Мирсаит... а дядя Мирсаит... — повторил он уже несколько раз, положив руку на плечо Ардуанову. — Вот мы... мы, говорю... однажды, когда-нибудь... умрем, вот. И похоронят нас... это... ну, в одной могиле.

— Как это в одной могиле? — не понял Мирсаит-абзый.

— Ну, там, чего ты, Мирсаит-абзый? Тебя, скажем.., по вашему обычаю... саван там, носилки... Я же сам из Перми... Видал, как ваших хоронят, татар, говорю... Чего говорю-то? Что я сказал сейчас?