— Смотрите-ка, смотрите, вот это действительно настоящий борец! — так восхитился сидевший возле стола комиссии Никифор Крутанов.

— Да, умело борется, видно, и до этого не раз боролся, — спокойно отметил Хангильдян.

После победы над троими Сираева отвели в сторону, усадили — дали возможность побороться и другим. Мирсаит-абзый поначалу в борьбе участвовать не хотел, но потом и в нем взыграла кровь борца, повалил он кряду трех человек и тоже очутился рядом с Сираевым. И таких, как Ардуанов, непобежденных, набралось восемь человек. Крутанов, видевший сабантуй впервые, расчувствовался, стал доказывать Хангильдяну и Мицкалевичу с неугасимым жаром, какой это, оказывается, хороший праздник; заключил, что надо бы проводить сабантуй ежегодно. Ардуанов, мол, и тут повел дело очень правильно.

— Цыплят по осени считают, Никифор Степанович. Давай пока не будем спешить, — сказал секретарь парткома. — Как там, интересно, милицейский пост? Надо бы вызвать сюда начальника, расспросить, как у них дела.

Послали за начальником отряда товарища Сагайкина. Ксенофонт Иванович был со стариками-аксакалами в составе комиссии сабантуя, наблюдал за порядком; начальника отряда он вскоре привел. Человек этот, средних лет, с кубиком в петлице гимнастерки, доложил руководителям стройки, что беспорядков пока не наблюдается, охмелевших людей по одному отводят в бараки.

Часам к шести вечера на берегу Зырянки заметно поредело. Остались все больше старики — самые заядлые любители состязаний — да и сами же их участники.

Все, конечно, хотели, чтобы батыром стал Ардуанов. Он справедливо борется, сил не жалеет, и чисто очень выходит у него, аккуратно, кладет на землю, что по хлебу масло размазывает. Но вот из восьми человек осталось четверо, среди них и Мирсаит-абзый. Крутанов снова не выдержал: «Ай да молодец! Ну, Мирсаит, не подкачай!» — крикнул. Но не получилось так, как хотел он: слава батыра досталась Шакиру Сираеву. Правда, ему не удалось положить Ардуанова на землю, но помучил он его изрядно; учитывая, что Сираеву дважды удалось оторвать Мирсаита-абзый от земли, предназначенный для батыра патефон решили вручить ему. Тут зрители попробовали было возмутиться, кричали, что участникам, мол, не дали завершить борьбу, но сам Мирсаит-абзый дальше бороться не захотел, и все скрепя сердце вынуждены были согласиться с решением комиссии. Сираев сунул под мышку патефон, заработанный в поте лица, и счел за благо побыстрее смыться, потому как хорошо знал обычаи сабантуя: упаси аллах, сторонники Ардуанова дорого не возьмут — так намнут бока, что не проохаешься.

Тетушка Маугиза сама, взяв за руку, вывела Мирсаита-абзый из круга-майдана, хотела было захватить и целую охапку подарков, завоеванных им в честной великодушной борьбе, да Мирсаит-абзый не дал, сказал ей громко:

— Нет, старая, это не мое — бригады: мы еще свой сабантуй проведем, вот отдышусь маленько...

И действительно, организовал он тут же небольшой, веселый майдан; стали ребята из его бригады бороться, бегать взапуски, бить увертливые горшки. Этот малый сабантуй вышел даже забавнее главного, большого; смех, шутки — все участвовали, и не из-за подарков, а просто ради интересу.

Ардуанов своей рукой раздавал победителям подарки, говорил приветливые, дружеские слова. Во время бега наперегонки всех до слез рассмешил Бахтияр-абзый: трюхал он самым последним, отстав далеко от участников, спадали с него калоши — он неторопливо подбирал их и трусил дальше.

— Бахтияр-абзый, не подкачай! Первым идешь! — орал, веселясь, народ.

— Бахтияр-абзый! Чего ты стараешься, подарков-то уже нету, все вышли...

А Гайнуллин знай трюхает себе — плик-плик, — улыбается и отвечает весело:

— Мирсаит — парень добрый, авось и для меня чего отыщет.

Зульхабира и Нефуш ушли с сабантуя почти последними. Сегодня им море по колено! Взявшись за руки, гуляли на излучине реки, посидели на бережку... А теперь вот возвращаются в барак, на сказочную Родовую гору.

Бежит невидно лесная тропинка. Темнеют сумрачно кусты боярышника, в кронах дубов, раскинувших резные шатры над ними, запутались неяркие звезды. Шумы и грохоты стройки доносятся сюда глухо, матово — тонут в чуть слышном окружающем шорохе леса.

Рука об руку, шагают они по лесу, никого вокруг — лишь шелест листвы. В сердцах их просыпаются те долгие зимние дни, проведенные в грусти, в тоске, далеко друг от друга; идут они медленно, в плену своих мыслей, текущих небыстро и счастливо.

«Когда бы не строился в Березниках химкомбинат, не встретила бы я, наверное, Певчую эту Пташку. Шел бы он по жизни, взяв за руку другую, не меня. А он — мой. Готов за меня в огонь и воду, готов прыгнуть с высокой скалы — любимый! Я буду ему верной спутницей. Подарю ему мальчика и девочку, красивых, умных...»

«Этот нежный цветок на счастье мое родился. Она раскрыла мне глаза — был бы я без нее слепой, глупой курицей. Как дорога она мне: на руках буду носить, беречь больше жизни. Одного за другим народит она мне десятерых детей. И мы проживем жизнь, воркуя дружно и весело, как лесные птицы...»

Дочь уральского мастера Кадермата и сын актанышского крестьянина Фахри шагают вместе по таежной тропе. Сегодня они прощаются со своей молодостью... Завтра — свадьба, первая на стройке красная комсомольская свадьба!

Ах, жизнь! Неужели проходит уже у Зульхабиры и Нефуша беспечная пора, полная страстных, искренних порывов, пора свободная, без горя горького и забот, пора нежная и легкая, как тот чуть слышный невесомый ветер, что прилетает из тайги? Неужто проходит молодость? И начинается новое время, начинается новая семья... Как Мирсаит-абзый, как верная жена его Маугиза, острая на язычок и такая добрая в душе, должны будут и Зульхабира с Нефушем нести без жалоб и упреков эту нелегкую ношу, возложенную на них страной и взятую ими с радостью, добровольно. В их руках теперь судьба родины социализма.

Они еще не думают об этом, крылатые души их переполнены, — не чуют земли под собою. Гудит в них кипящая кровь, видятся — голубые облака, сказочные корабли с раскинутыми парусами; и хочется любить и быть любимым, и кружится голова от весеннего половодья чувств.

Они вышли на небольшую круглую полянку — над ними добро и напутственно засияли звезды. В призрачном свете засеребрились вокруг, всплыли из тьмы бело и таинственно частые стволы берез.

Зульхабира прислонилась к дереву, сросшемуся парно, вытянувшему рядом два ствола к звездному небу. Зульхабира раскинула руки навстречу Нефушу. Нефуш взял ее крепко за обе руки, сказал тихо:

— Будешь любить меня?

Зульхабира откинула голову, глаза закрыла, засмеялась чуть капризно, как ребенок:

— Лю-бить бу-ду! — сказала, играя, сказала, смеясь.

— На всю жизнь? — сказал Нефуш, прошептал жарко.

Вдруг затихла Зульхабира.

— Буду любить. Всю жизнь буду любить! Милый мой, никого на свете нет у меня роднее тебя, ближе тебя...

Нефуш не сдержал своих чувств, забылся и, впервые в жизни, прижал ее к груди крепко-крепко, нашел ее губы и в тот же миг почувствовал, как рванули его сзади за ворот, уперлись коленом в спину, ломая, сгибая, калеча.

И острая холодная сталь, круша со злым хрустом ребра, вонзилась ему в сердце.

Зульхабира, вздрогнула, открыла глаза. Не успела опомниться — упал на нее от грубого толчка Нефуш, в груди у него, под сердцем, топырился нож с деревянной резной ручкою; на белое платье девушки, дымная, хлынула потоком кровь.