Договорились об этом тоже.

Хангильдян, однако, все же беспокоился, что праздник может пройти не очень гладко.

— Клянусь хлебом и солнцем, ничего не случится! — торжественно сказал Мирсаит-абзый и сам рассмеялся: вот ведь как хочется встретить сабантуй, даже клятвы в ход пошли!

— Понимаю я тебя, товарищ Ардуанов. Твоя бригада, конечно, ни с того ни с сего драку не учинит. Но ведь... есть и враги. Вредители, собаки, которые чувствуют, что наступил их последний час, оттого и бьются в предсмертной агонии, все укусить пытаются. Чего там греха таить — заставили же они нас недавно работать по колено в ледяной воде. Конечно, они здорово просчитались. Рассчитывали, подлецы, оставить нашу насосную на растерзание камским волнам. Рассчитывали, что рабочие придут в отчаяние, мол, зря стараетесь, зря тужитесь...

— Ну и как, товарищ Хан, не удалось еще напасть на след?

— Ничего, нападем, — сказал Хангильдян и положил на стол свой тяжелый кулак, густо поросший темными волосками. — Нам, товарищ Ардуанов, нельзя ослаблять бдительность ни на минуту. В первую очередь полную ответственность за праздник ты берешь на себя. А какой у нас там распорядок?

— Как это — распорядок?

— Ну, открытие празднества, ведение его — кому все это поручается?

— А... Обычно аксакалам, кому же еще, самым старым и уважаемым.

— Ну вот и найдите таких, создайте особую комиссию.

— Хватит ли этого?

Добавить к ним еще молодых, смелых, крепкоруких! Человек двадцать — тридцать. Повяжите красные повязки, и пусть рассеются среди народа, по всей гуще праздника. Пусть будут как постовые, стоящие на страже порядка!

— Будет, товарищ Хан, — сказал Ардуанов, и на осунувшемся от тяжкой работы лице его усталые, но не потерявшие своего блеска карие глаза озарились улыбкой.

Все шло своим чередом. Мирсаит-абзый, Бахтияр-абзый, вместе с ними Исангул Юлдыбаев, Киньябулат, Янбай Дауришев, из более уже шустрых парней Шамсутдин, Сибгат-Сибай, Нефуш — Певчая Пташка изо всех сил занимались подготовкой сабантуя. Но тут из Москвы, закончив учебу, приехала неожиданно Зульхабира Кадерматова.

Новость эта вызвала в бригаде Ардуанова сильнейший переполох. Оказалось, очень они соскучились по своей учительнице, каждому любо было б взглянуть на нее хоть разочек, сказать ей ласковое, от сердца, слово. И очень уж всем хочется, чтоб счастье пришло к Зульхабире большое и полное, оттого не могут они удержаться — советов да наставлений Нефушу прямо не счесть: полный, доверху, короб.

— Ты, скажем, Нефуш, с разинутым ртом не носись, пташек по деревьям не считай. А не то, гляди — проворонишь свою соловушку. Отхватит ее какой-либо чужанин, тогда спуску от нас не жди. Ты помни хорошенько, бригада наша ударная, и, как наша работа хорошая, так и... ну и того... Чтобы, значит, и крылья души были крепкие, чтоб их нельзя было сломить! Вот тебе надо было встретить ее на машине да прямо с парохода и везти самому, вот тогда, понимаешь, был бы ты настоящий джигит. Слушай, а ты написал ей хоть о том, что ты теперь самую хорошую специальность разучил — шофер?!

Краснеет Нефуш, что-то бормочет.

— Нет, ты правду говори, написал ей или нет? — нажимают на него ребята. Особенно Исангул старается и не смеется при этом, даже не улыбнется, серьезно так наступает:

— Ты, друг, к этому делу относись с большой ответственностью, понял? Стройка полна голодного воронья, которое так и пялит глаза по сторонам, чего бы хапнуть. Сморгнуть не успеешь, как такой оголодавший ворон сопрет нашу сестричку-учительницу, а твою будущую жену. Так что ты, друг мой, заруби на своем носу и имей в виду: не зевать!

— Истинно так! — дружно подхватывают ребята.

А Нефушу приятно, рот у него за ушами пропал. Сидит он, слушает с удивительным добродушием и спокойствием колкие подчас смешки друзей, не обижается ничуть. Наконец не выдерживает и простодушно раскрывает перед ними кипящие в сердце чувства, не боясь водопада новых насмешек.

— Так ведь я и привез ее со станции на своей машине...

— Иди ты?!

— Когда?

— Зульхи[44] письмо мне написала. Мотылек ты мой, дескать, летошный, пташка ты моя певучая, соловушка мой ненаглядный, ты, дескать, Нефуш Фахриев, кукушкин птенчик, в чужом гнезде выросший, не забыл ли ты, ветрогон, про свою учебу? Если же ты, она мне пишет, позабыл да позабросил книжки и тетрадки, остался если вдруг темным, неграмотным, как осиновый пень, в таком случае я, учительница твоя Зульхабира, и вовсе перестану думать, что живет на белом свете Нефуш — Певчая Пташка, да вычеркну это имя из молодого своего сердца. Видите, в каком таком направлении раскатились теперь мои дела!

— Ну, а ты?

— Чего — я? Я думаю, то есть говорю я, ты постой, говорю, Зульхабира-туташ, а что же ты, говорю, скажешь, если я, пока ты сама училась тама в Москве, не только яналиф[45] вызубрил, но даже русский теперь назубок знаю. Так выучил, что и любой русский заслушается, рот разинет, а? И как начал, я тебе скажу, как начал, засучив рукава...

— Ты что-то очень уж издаля начал, сынок, может стать, теперь я тебе скажу, подойдешь все-таки ближе к делу, а? — сказал Ардуанов, поглаживая усы широкой ладонью.

— А чего, Мирсаит-абзый, отец родной, если захотеть, можно, конечно, и поближе. Ну, вы сами пирикрасно знаете: она, Зульхи, еще уезжала — видела, что я на машине учусь, но, как говаривает Бахтияр-абзый, не окончательно до конца верила: получится из меня что-нибудь нужное али нет?

— Ишо бы, она, чай, знала, что ты ни черта лысого не могешь, способностев нету!

— Пиричем тут «способностев»? Если уж на то пошло, кто промеж нас всех первее буквы выучил? Кто первее писать обучился? Кто первее костюм купил? Вот то-то и оно! Кто смело сел на машину — автомобиль «Пирс», который аж из самой мериканской страны прибыл? Болтаете, так говорите то, чего знаете, а не смыслите, тогда развесьте уши да слушайте получше!

— Ну так как встретил ты ее? — остановил Мирсаит-абзый не на шутку разошедшегося Нефуша.

— Да я же давно об этом хочу рассказать — только мне не дают, вот черти! Ну и черствый же народ — эти бетонщики, аллах свидетель, у них, видать, что фундаменты, что души — одинаково закаменели. Слова не дают сказать! Ну вот: встретил я ее. А было так. Пошел к Крутанову, мол, машина нужна. Нет, не дает. Машину не дает и самого не отпускает. Что это, мол, за такие еще чудеса в рабочее, панимаешь, время, ушел — пришел, работу оставил, технику от производства умыкнул, и пошло, и поехало...

— А ты чего?

— Ну, я ему говорю, так ведь, говорю, ипташ-товарищ начальник, сама Зульхабира, соловушка моя, приезжает, так ведь, говорю, я ее, может, первый раз за всю свою жизнь встречаю...

— А Крутанов чего?

— Ну, Крутанов разошелся пуще прежнего. Ах, тебе девушек встречать? Как не стыдно?! Создавать в производстве прорыв, среди бела дня лишать производство последних транспортных средств... Как не стыдно! А еще, мол, комсомолец...

— А ты чего?

— Я чего? Я стою, конечно: рот раскрыл, глаза зажмурил... Он в меня, значит, словами все обидными кидает, как гравием, по башке колотит, — ух! Но я слушаю, а сам про себя хитрую думку думаю: нет, говорю я себе, ты, ипташ-товарищ начальник, цельный день не выдюжишь обручи-то на меня насаживать — когда ни то выдохнешься, а я человек шибко терпеливый, вот закроешься ты, из сил выбившись, тут я свое и заталдычу: начальничек, мол, мотылечек, и так далее и тому подобное. За всю мою интересную жизнь впервой получилось, что любимая моя же ласточка прилетает издалека — из Москвы, вот и надо мне теперь машину: расколотись — но достань... А в другой раз силой будете навязывать — так не возьму ведь...

— Сдался, што ль?

— Сдался. Но! Не по своей воле. Хан пришел, партийный секретарь. Видать, услыхал, что мы битый час в кабинете скандалим, зашел и говорит:,товарищ, грит, Крутанов, недаром тебе такую крутую фамилию дали, я, грит, слушал да терпел, но ты, однако, бурлишь, как кипяток, а такого нельзя допускать. Дай ты Фахриеву машину, он, мол, зато после смены лишний час отработает. Будешь мне, грит, отрабатывать? Какой такой может быть разговор, товарищ партийный секретарь, говорю, да разве ж я когда-нибудь отказывался от работы?! Вы только скажите, аллах свидетель, день ли, ночь ли — верну этот час вдесятеро!