Но главный труд его назван иначе — так, как приличествует солидной монографии — плоду исканий, растянувшихся на два десятилетия.

«Невосприимчивость в инфекционных болезнях».

Здесь Илья Ильич претендовал на законченность.

Правда, прочный мост между гуморальной и фагоцитарной теориями иммунитета был переброшен уже после выхода в свет его книги. В 1902 году ученик Ильи Ильича И. Г. Савченко обнаружил особые антитела, которые способствовали фагоцитозу. Еще через год независимо от Савченко и более полно это же явление описал английский ученый Райт, назвавший новый вид антител опсонинами. Из этого открытия вытекало, что антитела и фагоциты взаимодействуют между собой.

Впрочем, на такое взаимодействие, с несколько иных позиций, Мечников указывал и прежде. Он утверждал, что антитела вырабатываются клетками тех самых систем, которые «отвечают» и за фагоцитарную реакцию.

Его взгляды можно в общих чертах суммировать следующим образом. При проникновении в организм микробов или других чужеродных тел к ним устремляются фагоциты, захватывают и «переваривают» их при помощи аллексинов.[43] Если фагоциты не в состоянии захватить живых неослабленных микробов, то они начинают вырабатывать антитела, которые подготавливают микробов к фагоцитозу. И наконец, если бактерии успевают разрушить фагоцитов, то аллексины поступают в плазму крови и вместе с антителами уничтожают их.

Поскольку не было никаких возможностей экспериментально установить, какие именно системы «ответственны» за выработку антител, то можно было думать, что Мечников просто спасает свои старые взгляды. Однако, по воззрениям иммунологов нашего времени, например лауреата Нобелевской премии, австралийского ученого Ф. Бернета, антитела вырабатываются подвижными клетками зобной железы, селезенки, лимфатических желез, то есть теми же фагоцитами, если употребить терминологию Мечникова. «Началом и основой всех современных исследований в области иммунитета» назвал недавно работы Мечникова крупнейший французский вирусолог Пьер Лепин.

Внешне жизнь его текла однообразно.

Квартира находилась возле института, на улице Дюто, 18, и, бывало, в течение многих месяцев Илья Ильич не покидал квартала, двигаясь ежедневно по одному короткому маршруту. Утром: квартира — лаборатория; вечером: лаборатория — квартира.

Рядом шумел Париж. В большом городе рождались и умирали, любили и ненавидели, пили вино и просили милостыню. В нем громко смеялись и тихо плакали, молились и богохульствовали.

Франция восхваляла саму себя.

Франция заключила союз с Россией и мечтала вернуть отторгнутые провинции Эльзас и Лотарингию. Франция, как никогда прежде, славила национальных героев; как никогда прежде, преклонялась перед армейским мундиром.

Подспудно в этом мутном потоке пробивались другие течения. Уже томился на Чертовом острове ни в чем не повинный капитан Альфред Дрейфус; Метью Дрейфус уже вел сыскную работу, чтобы найти истинного автора «бардеро» — секретного документа, переданного якобы его братом представителю враждебной державы. Скоро Метью Дрейфус предъявит доказательства того, что «бардеро» написано капитаном Эстергази. Но Эстергази будет оправдан, и тогда Эмиль Золя выступит со смелой статьей «Я обвиняю!», и его осудят за «клевету». Разъяренная толпа заклеймит писателя как «изменника» и побьет стекла в его квартире. Но с этого момента в общественном мнении Франции наметится поворот. Вместе с другими передовыми деятелями в поддержку Золя и в защиту Дрейфуса выступит директор Пастеровского института Дюкло…

Но тщетно мы будем искать среди лиц, хоть как-то причастных к этим событиям, Илью Ильича Мечникова. Во Франции он всего лишь «независимый иностранец»; проблемы чужой страны не его проблемы.

Только в своей маленькой квартирке, стены которой были увешаны картинами Ольги Николаевны, и особенно в институтском кабинете — здесь стоял большой белый стол у окна; на нем батареи пробирок, трубочек, склянок с разноцветными жидкостями; на лабооаторном столе что-то булькало в колбах и ретортах; в стеклянных клетках вдоль стен тихо попискивали морские свинки, — он чувствовал себя дома.

И когда приходили к нему за помощью, он забывал, что «его хата с краю»: пускал в ход все свои связи, использовал свой авторитет ученого, даже деньгами одаривал неимущих, благо Поповка благодаря умелому управляющему давала хотя и скромный, но твердый доход.

Л. Горовиц-Власова вспоминала, как она в 1896 году приехала в Париж поступать на медицинский факультет. Иностранцев в вузы старались не принимать, и у девушки не было иного выхода, как обратиться к Мечникову.

Илья Ильич тут же сел писать декану факультета, но признался, что еще не освоил «всех тонкостей французского эпистолярного языка», и позвал на помощь одного из своих учеников-французов. Разгорелся спор, так как Мечников «с жаром отстаивал некоторые из выражений своей редакции», но, наконец, письмо было составлено.

Отказать девушке после этого не решились, но и не спешили зачислить ее на факультет. Занятия уже начались, а она пребывала в неизвестности. Неожиданно ее вызвал декан и, улыбаясь, сказал:

— Ну что ж, если профессор Мечников не может поехать с вами в Лион, придется нам принять вас.

Оказалось, Мечников послал еще одно письмо декану, в котором писал, что ввиду юного возраста девушки он принял над ней «опекунство», а поехать с нею в Лион или другой город не может…

О его доброте знали многие и нередко злоупотребляли ею.

«Еще больше, чем Ваши знания, — писал Эмиль Ру своему другу, — к Вам привлекает Ваша доброта. Кто из нас ее не испытывал? Я видел трогательные доказательства ее много раз, когда Вы ухаживали за мной, как за ребенком. Вам так приятно оказать услугу, что Вы благодарны тем, кому ее оказали… Не дать для Вас так тяжело, что Вы предпочитаете лучше быть обманутым, чем отказать».

К нему приходили знакомые и знакомые знакомых; приходили с рекомендательными письмами и без рекомендательных писем; приходили врачи и ученые из разных стран; приходили больные и родственники больных — просили устроить на лечение; приходили студенты — особенно много из России, — просили, как и Горовиц-Власова, помочь поступить в высшее учебное заведение. И если требовалась его помощь, он в любой момент готов был оторваться от рукописи или микроскопа, хотя, как писал один из посетивших его журналистов, «каждое новое изыскание, новое открытие радует его гораздо живее, доставляет ему несравненно большее удовольствие, чем любителю парижской жизни — квинтэссенции вавилонских наслаждений».

Этьен Бюрне, один из ближайших учеников Мечникова, называл его лабораторию «новым типом учреждения», «центром европейской науки». «Несколько квадратных метров лаборатории Мечникова, — писал Бюрне, — представляли на самом деле одну из вершин Европы, свободное пространство, живую клетку, обладавшую защитными свойствами, иммунитетом против предрассудков, самодовольства, самоуспокоенности, эгоизма и обмана».

Эту несколько высокопарную характеристику нельзя, однако, считать преувеличенной. Ру называл лабораторию Мечникова «самой жизненной в нашем доме», куда «толпами стекаются желающие работать». Он говорил, что Мечников зажег в институте «очаг, свет которого виден издалека»; именно в его лаборатории «обсуждается очередное событие в бактериологии; сюда приходят посмотреть интересный опыт; здесь исследователь ищет мысль, которая вывела бы его из затруднения».

«Именно к Вам, — писал Ру своему другу, — обращаются с просьбой проверить только что подмеченное явление; с Вами делятся открытием, которое часто не переживает Вашей критики; и, наконец, так как Вы все читаете, то каждый и обращается к Вам за нужной справкой, с просьбой сообщить содержание только что появившейся статьи, которую сам не прочтет».