Мечников испытывает на обезьянах самые разные ртутные препараты. Он ищет такие комбинации, которые приносили бы наименьший вред животным и в то же время надежно защищали их от болезни.

Наилучший эффект дает мазь, состоящая на одну четверть (или треть) из каломели (соединение ртути с хлором) и на три четверти (или две трети) из ланолина (жироподобного вещества, выделяющегося при промывке овечьей шерсти).

Можно ставить решающий опыт.

Мечников заражает партию шимпанзе, а потом втирает в место инокуляции каломелевую мазь — через час, два, четыре… восемнадцать, двадцать часов.

Лишь последняя обезьяна заболевает…

Итак, доказано: втирание мази даже через восемнадцать часов после заражения предохраняет обезьяну.

И опять перед Ильей Ильичом тяжелейшая проблема. Как лабораторный опыт перенести в клинику? Как от обезьяны перейти к человеку?

И опять его осаждают добровольцы.

Мечников полон сомнений, но глубокая вера в свою правоту и страстное стремление выяснить истину заставляют его отбросить колебания. Он останавливается на Поле Мессоневе — студенте-медике, уже окончившем курс, хотя еще не защитившем диссертацию. Мессонев, по крайней мере, хорошо понимает, что ему грозит, и, следовательно, отвечает за свои действия.

Мечников в присутствии свидетелей вводит юноше культуру взятой от человека спирохеты, а через час в течение пяти минут студент втирает каломелевую мазь.

Потом все настороженно ждут положенные три недели, когда обычно проявляются первичные признаки си филиса. Ждут еще и еще…

Проходит 94 дня.

Все сроки возможного проявления не только первичных, но и вторичных признаков болезни позади, а Поль Мессонев здоров — это подтверждают два авторитетнейших сифилидолога.

Мечников опять делает доклад в академии. Специалисты снова потрясены. «Не вправе ли мы теперь спросить: может быть, возможность истребить венерические болезни перестала быть сном?» — восклицает один из них.

Блюстители нравственности объявили применение ртутных мазей аморальным, так как они-де оставляют безнаказанным «любострастие». «Но так как все средства моральной профилактики не помешали большому распространению сифилиса и заражению стольких невинных, — возражал против этого „аргумента“ Мечников, — аморальным является ограничение способов борьбы с этим бичом».

Правда, иные «любострастные», узнав о появлении «верного» средства, и в самом деле пустились в разгул. В «Анналах венерических болезней» появилась статья о «перуанце, проезжавшем через Париж, который, проникшись доверием в эффективность каломелевой мази, счел возможным широко, без опасений воспользоваться своим пребыванием в столице. Несмотря на профилактические меры, он заразился».

Появились и другие сообщения о неэффективности каломелевой мази…

По просьбе Мечникова один его друг обошел изрядное число парижских аптек, и вскоре на столе Ильи Ильича образовалась целая коллекция всевозможных баночек. Некоторые из них не имели никаких этикеток; на других было написано: «Мазь против сифилиса», «Каломелевая мазь», «Мазь Института Пастера», «Мазь Мечникова».

Проведя анализ содержимого всех этих баночек, Илья Ильич убедился, что лишь в редких случаях мазь изготовлена по его рецепту; чаще в ней лишь до десяти процентов каломели.

Однако и правильно приготовленная мазь помогала лишь в первые часы после заражения. Когда к Мечникову обращались за помощью позже, он вынужден был отказывать. Случаев таких было немало, и Мечников взялся за поиски более надежного средства.

Доктор Салмон, один из деятельных помощников Мечникова в этих исследованиях, пытался лечить больных мышьяковистым препаратом атоксилом и получил неплохие результаты.

Мечников убедился, что впрыскивание атоксила предохраняет обезьяну от болезни в то время, когда применять каломелевую мазь уже бессмысленно. Проведя серию опытов, он установил минимальные дозы препарата, способные предохранить обезьян, а Салмон использовал эти данные для предохранения людей.

О новом достижении Мечников доложил на Международном конгрессе в Берлине в сентябре 1907 года.

Еще через три года Пауль Эрлих опубликовал свои исследования, длившиеся много лет и завершившиеся изобретением сальварсана. Испытав средство, Мечников убедился в его эффективности. Это он и поспешил признать.

Большой чести в том, что ему присуждена Нобелевская премия, Мечников не видел. Он считал, что комитет состоит из не вполне компетентных людей. К тому же Илья Ильич добивался присуждения премии Коху, полагая, что никто другой из бактериологов не заслуживает ее в такой степени, но жюри упорно обходило «тайного советника».

И все же телеграмма из Стокгольма обрадовала Мечникова.

Во-первых, опять появились деньги на обезьян.

Во-вторых, было приятно, что отмечены его работы по иммунитету; хотя широкой публике Мечников был больше известен как создатель каломелевой мази и лактобациллина, но он-то знал, каково его главное детище!..

И в-третьих, коль скоро комитет присудил ему только половину премии, то было приятно, что «солауреатом» его назван Пауль Эрлих.

Несмотря на значительные расхождения во взглядах, между ними давно уже сложились особенно теплые отношения. Впервые они встретились в 1900 году во время международного конгресса в Париже. Мечников дал тогда обед в честь немецкого гостя и настолько очаровал его, что Эрлих воскликнул:

— Какой характер! Какой великий человек!

У них было много общего. Увлекающийся, фонтанирующий идеями, яркий и остроумный собеседник, Эрлих был трогательно непосредственным человеком, начисто лишенным столь свойственной немцам холодности и педантичности. Нельзя сказать, чтобы они часто встречались. С Берингом, например, Мечников виделся куда чаще: охотно наезжал к нему в Марбург — познакомиться с новыми опытами или обсудить спорные вопросы.

Но когда в марте 1914 года состоялось сразу два юбилея (исполнилось 60 лет Берингу и Эрлиху), то Мечников (совместно с Ру) в приветствии Берингу смог отметить лишь его научные заслуги, а об Эрлихе написал:

«Идеи изобилуют на каждой странице его трудов и придают блеск содержанию. Живость воображения Эрлиха проявляется в его манере, в лучистости его взгляда, в богатстве его речи. Будучи не в состоянии выразить словами все свои мысли, он призывает на помощь словам химические формулы и фигуры, которые чертит постоянно на листе бумаги, который всегда с ним. Общее впечатление о личности столь же симпатично, как и интересно. Неисчерпаемый творец руководящих идей, Эрлих один из учителей, насчитывающих наибольшее число учеников, и все остаются привязанными к нему, так как он в то же время самый приветливый из людей».

В телеграмме Нобелевского комитета наряду с поздравлением содержались две просьбы: во-первых, поскорее прибыть в Стокгольм на официальную церемонию и, во-вторых, разрешить возникшее затруднение, ибо комитет не знает, представителя какой страны он удостоил наградой.

Мечников ответил, что приехать сможет только весной, когда закончит курс лекций в Пастеровском институте, и что он всегда был и остается подданным Российской империи.

Над выбором темы для нобелевской речи ломать голову ему не пришлось: согласно уставу лауреат обязан был говорить о предмете, за который присуждена премия.

Иммунитет!

Но Мечников не был бы самим собой, если бы ограничился только изложением сути своих исследований. В самом начале лекции, поблагодарив Нобелевский комитет за оказанную честь и воздав должное «моему другу профессору Эрлиху», Мечников без обиняков заявил, что решил показать «необходимость теоретических исследований». Илья Ильич вернулся, таким образом, к тому, что страстно проповедовал еще четверть века назад, в своем вступительном слове на VII съезде российских естествоиспытателей и врачей, когда только что открылась ему целебная роль подвижных клеток. Рассказав о нелегкой борьбе, какую вел все эти годы за свои воззрения, он заключил: