Мечников не только все читал; он обладал способностью запоминать все важное из прочитанного.

Ежедневно в институт поступало множество научных журналов; Мечников, по воспоминаниям А. М. Безредки, прямо в передней «набрасывался на них, немилосердно разрывал обложки и, лихорадочно пробежав оглавления, умел останавливаться, руководимый особым чутьем, на статье, которая представляла действительно интерес».

Нередко он тут же прочитывал заинтересовавшую его статью; несмотря на протесты библиотекаря, уносил всю кипу журналов в свой кабинет и прочитывал еще раз, с карандашом в руках. Этого было достаточно, чтобы через много лет безошибочно назвать фамилию автора, номер журнала, год издания… «При этом, — вспоминал Безредка, — не без некоторого кокетства, И[лья] И[льич] иногда прибавлял к своему указанию, что статья должна начинаться справа или слева, сверху или снизу страницы». Его близорукие глаза были удивительно цепкими. Если ему надо было запомнить имя или дату, он записывал их на клочке бумаги, который тут же разрывал и выбрасывал. «Раз имя или число были запечатлены на его сетчатке, — пояснял Безредка, — он более их не забывал».

Откровенный и словоохотливый, остроумный и увлеченный, он служил в институте неким «центром всеобщего тяготения». Если где-нибудь во дворе собиралась кучка людей, можно было не сомневаться, что в середине ее стоит Мечников.

К сожалению, от работы его отрывали не только просители.

Однажды в лабораторию пришел какой-то врач из Америки и на вопрос, что ему угодно, ответил, что хочет «посмотреть на великого Мечникова». Илья Ильич быстро выскользнул из кабинета и, капризно скривив рот, прокричал работавшему в другой комнате Безредке:

— Александр Михайлович! Уберите от меня этого американского болвана!

С годами, по мере того как росла популярность Мечникова, такого рода посетители появлялись все чаще. Он отводил душу по воскресеньям: «посетителям» было невдомек, что ученый и выходные дни проводит в лаборатории.

Илья Ильич чувствовал себя счастливым, когда мог без помех предаваться своим занятиям: неудивительно поэтому, что он по три года не бывал в театре и даже не знал, есть ли в Париже опера.

Впрочем, его страсть к музыке была уже не так сильна, как в молодости.

Он вообще во многом изменился.

Стал менее импульсивен, менее нервен, менее «чувствителен к крайним ощущениям», говоря словами Ольги Николаевны. Потому-то музыка не доставляла ему теперь столько радости, как прежде; но зато грохот, скрежет, лай собак, мяуканье дерущихся кошек не причиняли ему теперь острых страданий… Кушанья, к которым он пристрастился еще в детские годы, не доставляли теперь ему особого удовольствия; но зато он и не мучился, когда надо было принять горькую микстуру… Истинное наслаждение он получал теперь от впечатлений «нейтральных». Он полюбил тишину. Полюбил простую еду: хлеб и чистую воду. Он не искал теперь живописных мест, и если ради Ольги Николаевны уезжал иногда вместе с нею отдохнуть в Швейцарию, то редко высиживал там больше двух недель: скучал по лаборатории. Но теперь он «несказанно наслаждался видом зеленеющей травки, распускающихся почек вокруг него; первые шаги, улыбка ребенка приводили его в восторг и делали счастливым». Илья Ильич говорил, что у него развился «инстинкт дедушки». Сознательно лишив себя радостей отцовства, он с особенным удовольствием крестил детей чуть ли не у всех друзей и знакомых и отчаянно баловал крестников.

Привыкший анализировать свое душевное состояние, Илья Ильич неоднократно объяснял супруге (а она добросовестно внесла в свою книгу), что, «став менее требовательным, он ценил жизнь такой, какой она представлялась, ощущал непосредственную жизнерадостность. Инстинктивное „чувство жизни“ расцвело в нем. Он теперь смотрел на человеческую природу и на жизнь с другой точки зрения, чем в молодости, потому что эволюция привела его к большему психическому равновесию: он приспособился».

В 1898 году Мечниковы приобрели небольшую дачу с фруктовым садом в Севре — уютном поселке недалеко от Парижа. Поначалу они проводили там лишь летние месяцы, но с 1903 года перебрались туда окончательно. Ежедневные маршруты Ильи Ильича удлинились. Каждое утро он на поезде приезжал на вокзал Монпарнас и оттуда направлялся в институт, а вечерами — обратно на вокзал и в Севр. Впрочем, от института до вокзала было рукой подать: всего-то три квартала. Он возвращался из Парижа, увешанный пакетами со всевозможной снедью, которой любил баловать «девочку» (как нежно называл жену), и торчавшими из карманов газетами и брошюрами — он их читал дорогой. Сходя с поезда, неизменно веселый и бодрый, Илья Ильич отыскивал глазами встречавшую его Ольгу Николаевну:

— Какой воздух! Какая зелень! Какое спокойствие! — обычно говорил он. И тут же подводил под свои впечатления «теоретическую» базу: — Видишь, если бы не проведенный день в Париже, я бы уже менее чувствовал прелести Севра, покой в нем.

«Он возвращался к семи часам и больше не работал, — вспоминала Ольга Николаевна, — вечера были его полным ежедневным отдыхом: он всецело предавался ему, чувствовал себя нараспашку, шутил, рассказывал все события дня, говорил о своих исследованиях, о плане опытов следующего дня; часть вечера он читал вслух, а затем слушал музыку не только из любви к ней, но и для того, чтобы „перейти на другие рельсы“».

Он приспособился.

Он был полон тихой жизнерадостности, хотя оснований для пессимизма у него теперь было ничуть не меньше, чем в годы многострадальной молодости.

Потому что, познав наконец в полной мере счастье простого человеческого существования, он не мог не ужаснуться при мысли, что безжалостное время берет свое и от тех шести-семи десятков лет, которые еще, кажется, так недавно почти все лежали перед ним впереди, остался сущий пустяк… Ведь борода его уже была живописно разукрашена серебряными нитями, а от уголков глаз пролегли глубокие бороздки; вновь появились сердечные перебои; стали беспокоить почки. И хотя врачи не находили ничего угрожающего, он не мог не понимать — надвигается старость.

Но происшедшая с ним перемена была глубже, чем кажется с первого взгляда, ибо «несправедливости общего характера и личные неприятности не вызывали более в нем отвращения к жизни и желания покончить с нею, а лишь стремление преодолеть их», — писала О. Н. Мечникова.

Не возьмемся судить, чем считал он надвигающуюся старость — несправедливостью ли общего характера, или только личной неприятностью, но он преисполнился стремлением ее преодолеть.

…Илья Ильич вырвал из своей живописной бороды несколько седеющих волосков и положил их под окуляр микроскопа…

Как вы думаете, что он увидел?

Ну, конечно же, их — фагоцитов!

Оказалось, что зернышки красящего пигмента захвачены клетками!..

Как описать восторг, в который пришел, увы, уже седеющий Илья Ильич…

Впрочем, если быть совсем точным, то он начал не со своей бороды, а с волосков шерсти стареющей собаки.

И прежде чем поместить их под микроскоп, обработал специальным раствором.

И самое главное — увидев своих старых знакомцев, Мечников, конечно, обрадовался, но нисколько не удивился.

Потому что он так и предвидел.

Пройдя с ним уже добрые три четверти его жизненного пути, мы могли убедиться, что он очень часто предвидел то, что видел потом под микроскопом. Так уж был устроен его мысливший аналогиями ум. Ставя опыт, он заранее знал, что должен получить. И ошибался редко.

Фагоцитоз Мечников рассматривал не только как средство борьбы с инородными включениями. Уже из первых своих наблюдений над блуждающими клетками он сделал вывод, что фагоциты захватывают и растворяют омертвевшие или ослабевшие клетки самого организма. Так бывает, например, когда хвостатый головастик превращается в бесхвостую лягушку: атрофия хвоста сопровождается поеданием «лишних» клеток фагоцитами.