Он не решился пересечь границу болот, а упорно двигался вдоль нее, словно знал, куда шел. Две ночи он провел под открытым небом. Что он там делал, с кем говорил и откуда был его собеседник – кто знает? Только утром третьего дня он обратился к Сорнской трясине спиной и двинулся к большой дороге.

И вот что удивительно: хромота его стала с тех пор куда менее заметна и скрюченная спина с каждым шагом вроде как распрямлялась. К ночи четвертого дня он шагал не хуже любого путника – усталого и сбившего ноги. Тогда-то он и набрел на выгоревшие стены таверны «Развилки».

Когда-то таверна процветала. Немало серебра перекочевало с ее столов в руки трактирщика и его семьи. Дом стоял на слиянии двух дорог, одна из которых вела на север, а другая – на юг и дальше, в Клавенпорт. Но славные дни таверны миновали еще до битвы на Соколином перевале. Уже пять зим, если не больше, ее обугленные балки скорбно напоминали о свирепости войны и не дарили радости путешественникам.

Так вот, Калеб остановился перед этим печальным пожарищем и…

Хотите верьте, хотите нет, добрые люди. Но только на месте пожарища вдруг встала таверна. Калеб, нисколько не удивляясь, вошел внутрь. Вошел как хозяин, и как хозяина принимали его те, кого дела приводили к его порогу.

Тогда на западной дороге было большое движение, шла бойкая торговля с Клавенпортом. И очень скоро весть о воскресшей таверне дошла до города. Не все поверили слухам, но те, кто из любопытства съездил посмотреть, убедились, что все правда.

Они признали таверну очень похожей на прежнюю, хотя люди, бывавшие там до войны, уверяли, что есть и отличия. Правда, назвать, в чем именно эти отличия, они не могли. И все сходились на том, что хозяйничает там Калеб и что преуспеяние его изменило. А он, бесспорно, преуспевал.

Эти разговоры дошли и до Хигбольда. Тот не нахмурился, но стал потирать указательным пальцем толстую нижнюю губу – была у него такая привычка, когда крепко задумается, в чем его выгода и все такое. Потом он вызвал к себе сочную гулящую штучку в юбке. Она давно к нему подкатывала при каждом случае. Все знали, что хотя Хигбольд в первые дни брака и ложился с женой, чтобы никто не усомнился в скрепивших брак узах, но теперь к ней не захаживал, а искал удовольствий на стороне. Хотя пока что – не под своей крышей.

Поговорив с Эльфрой наедине, он вложил ей в руки клочок пергамента. А потом громогласно разбранил и грубо вышвырнул на улицу, не дав даже плаща прикрыть плечи. Та, громко вопия и рыдая, двинулась по западной дороге.

Долго ли, скоро ли, но наконец она добралась до таверны на развилке. Путь ей выдался нелегкий, и во двор таверны она вошла в нищенском обличье, наподобие тех вонючих оборванок, что осаждали пороги богатых горожан. Только вот при разговоре с Калебом она передала ему пергамент с письмом, будто бы написанным рукой самой госпожи. Калеб принял ее приветливо и вскоре поставил хозяйкой зала, где разливали напитки. Она на славу справлялась, работа была как раз по ней.

Проходил день за днем. Лето незаметно перешло в осень. А там и Ледяной Дракон дохнул на землю морозом. Тогда-то Эльфра и улизнула из таверны с направлявшимися в Клавенпорт купцами. Когда Калебу сказали о ее уходе, он только плечами пожал, обронив, что ей решать, как для нее лучше.

Но Эльфра дошла с купцами только до городских ворот. Оттуда она направилась прямиком к Хигбольду. Слушая ее, он поначалу хмурился так, что смотреть страшно. Но Эльфра не вняла этому предостережению, понимая, что сердится он лишь потому, что рассказ ее звучит так дико. В доказательство правдивости она положила на стол руку.

На большом пальце у нее (с других пальцев женской руки он бы соскользнул) красовался перстень с зеленым камнем, а в камне сквозили тонкие красные полоски, словно прожилки крови. Держа перстень перед глазами Хигбольда, Эльфра загадала желание.

И тут же на столе появилось драгоценное ожерелье, такое богатое, что в дни войны за него можно было выкупить целый город. Хигбольд вздохнул с присвистом, лицо его застыло, глаза наполовину укрылись под веками.

Потом он выбросил руку, крепко ухватил женщину за запястье и завладел перстнем. Эльфра только взглянула ему в лицо и заскулила, поняв, что была ему лишь орудием, а когда орудие сослужило свою службу…

Она исчезла!

А Хигбольд держал перстень в ладонях и злобно улыбался.

Вскоре после того в таверне случился пожар. Никто не мог совладать с яростным пламенем, вызванным к жизни магией Древних. И снова Калеб очутился на морозе нищим. При нем осталась лишь его железная воля.

Он не тратил времени на сожаления, не оплакивал неосторожности, лишившей его сокровища. Нет, он развернулся и широко зашагал по дороге. Добравшись до нужного места, он свернул с человеческих путей. Кругом мела метель, ветер ножами резал спину, но он шел к болотам.

И снова минуло время. Никто ни волшебством, ни руками не отстраивал таверны. Зато для Хигбольда многое переменилось. Те, кто упорно стоял против него, либо перешли на его сторону, либо подверглись разнообразным жестоким несчастьям. Жена его не покидала своих покоев. Ходили слухи, что она хворает и не доживет до конца года.

В Высшем Холлаке никогда не бывало королей, все знатные лорды там были ровней друг другу. Никто не поддержал бы одного, пожелавшего возвыситься над остальными. Но Хигбольд был не из их общества, и лордам оставалось либо объединиться против него, либо признать его власть. И все же те, кто должен был первым восстать против его возвышения, почему-то медлили.

Между тем распространились слухи о некоем человеке, живущем на кромке трясины и умеющем укрощать самых диких зверей. И даже продавать их. Один предприимчивый купец в поисках диковинок не поленился свернуть с большой дороги. В Клавенпорт он вернулся с тремя странными животными.

Они были невелики, но во всем напоминали свирепых снежных котов, что водились в горах. Только эти были очаровательно ручными, такими кроткими, что жена того купца и многие знатные дамы сразу захотели обзавестись такими питомцами. Купец дважды возвращался на край трясины и привозил новых котов – к своей большой выгоде.

Потом ему понадобилось разрешение на вывоз, и пришлось идти к Хигбольду. В крепость он, по обычаю, явился с «подарком» – с одним из своих котов. Хигбольд не отличался любовью к животным. Лошадей он использовал только для езды, и в его залах не разгуливали охотничьи собаки. Но кота он принял – для жены. Быть может, подумал, что давно не оказывал ей внимания, и решил прикрыть грубость щедростью.

Вскоре после того ему стали сниться сны. А надо сказать, в его прошлом хватило бы ужасов на кошмары для целого войска. Однако снилось ему не прошлое, а настоящее и мрачное будущее. Во сне – таком ярком, что, проснувшись, он всякий раз вскакивал на кровати и звал слуг со свечами, – он раз за разом терял принесенный Эльфрой перстень, залог всех его успехов.

Перстень этот он носил скрытно – на груди под одеждой. Но во сне колечко всякий раз ускользало со своего места, и Хигбольд стал спать, сжимая его в кулаке.

А однажды утром, проснувшись, не увидел перстня. И чуть не погиб от испуга, пока кольцо не нашлось в складках постели. Ночные страхи довели его до того, что Хигбольд стал на ночь класть перстень под язык. А нрав его сделался таков, что всякий, имевший с ним дело, опасался за свою жизнь.

Однажды ночью он опять увидел сон, на этот раз неотличимый от яви. Что-то подкралось к изножью его постели и медленно поползло дальше, к подушкам в изголовье. Хигбольд не мог шевельнуться, а лежал, обливаясь потом, и ждал.

Напавший на него чих прервал кошмар. Кольцо, вылетев изо рта, лежало на одеяле. А рядом с ним лежал странный кот с глазами, светящимися не по-кошачьи: в них горел недобрый разум, вселившийся в маленькое кошачье тельце. Глаза зверька холодно смерили человека, и тот застыл, не смея протянуть руку к перстню. А кот как ни в чем не бывало взял в пасть зеленый камешек с красными прожилками, спрыгнул с кровати и был таков.