И Талий тушит вторую сигарету.
Хватит.
Все ясно.
Что ясно?
То ясно, что – было ли что-то у Наташи с Георгием или не было, и пусть не с ним, пусть с десятерыми, пусть вообще ни с кем, пусть только быть могло, – для Талия теперь все равно. Все равно – потому что он, Талий, никогда ее не подозревавший, – подозревает теперь. Был бы он ревнив, как обычно бывают ревнивыми мужья, он стал бы допытываться, доискиваться, он, может, слежку бы устроил, – чтобы успокоиться, независимо от результата доискиваний и слежки. Талий же не ревнив от природы (таким всегда считал себя, по крайней мере) – и, следовательно, единожды приревновав, успокоиться уже не сможет.
Он вспомнил актера Волобеева, у которого каждый день болит сердце. Наверное, он привык (насколько можно к этому привыкнуть) – и когда кольнет или стрельнет в сердце, не пугается. Человека же, считавшего себя здоровым, первый сердечный приступ пугает очень сильно, этот испуг остается в нем, записывается на какую-то, черт бы побрал ее, мозговую извилину, он начинает ждать нового приступа – и, как правило, дожидается… Есть даже болезнь такая, знает Талий, – кардиофобия.
Но чего он хотел, если он – и тут Талий, доставая третью сигарету, припомнил то, что он оставил на потом, пообещав себе додумать, – если он ВСЕ ЗНАЛ?!
Он знал, он предвидел, что рано или поздно этим кончится. Чем – этим? Неважно. Этим. Ничем. Кончится – это главное.
Суть не в их разнице, которая есть и с которой начиналось: она красавица, она молода, она актриса, а он – человек средний во всем (хотя и человек глубоких мыслей). И не в том причина, что она вышла за него из-за каких-то практических соображений. Так бывает – и часто, но это не их случай. Она Талия полюбила – как может полюбить любая красавица любого среднего человека, в этом Талий убежден.
Надолго ли – вот вопрос, который ему следовало задать себе сразу же, тогда еще. Впрочем, не задавая этого вопроса, он и так понимал: ненадолго (то есть сейчас понимает, что – понимал).
Нет, не ошибся он, увидев в той, в той еще простушке Ленусе родственность души. Она, как и Талий, вечно хотела в чем-то разобраться, вечно у нее какие-то были проблемы, вечно она наводила порядок в своих запутанных личных отношениях. Жажда определенности – вот что у них было общее. Ну и еще, если выше взять, – жажда справедливости.
У Талия – тихая, молчаливая, у Ленуси открытая, агрессивная, особенно в мелочах. Как-то они пошли – совсем семейно – в магазин за продуктами, в овощной магазин, ей хозяйственности вдруг захотелось, запасы сделать: картошки побольше, капусты (с горячим желанием засолить ее в трехлитровых банках), лука, моркови и т. п. Продавщица то ли обвесила ее, то ли обсчитала (Талий выполнял лишь роль носильщика), и Ленуся закатила грандиозный скандал, стала требовать начальство, и вышло начальство в виде краснолицей женщины в ватнике, которая вместо того, чтобы уладить конфликт, сама стала кричать на Ленусю, – что, дескать, ошибиться всякий может, а орать необязательно! Мало на вас орать, орала Ленуся, вас перестрелять всех надо, сволочей! Вас в землю живьем закопать!.. Ну, и так далее… Обзывалась, конечно.
Талию было неприятно, он морщился, он стеснялся людей, которые посмеивались, глядя на аппетитную сцену, но, в сущности, он очень хорошо Ленусю понимал и был на ее стороне.
Бог весть что было бы, если б они стали жить вместе. Но очень вероятно: в вечных мелких и крупных распрях, с выяснениями отношений, с ее увлечениями, покаянными слезами, признаниями в любви, а потом – почему-то уверен Талий – родила бы она ребеночка, а за ним еще одного, и ушла бы вся в детей и семейный очаг, и уж не валялись бы вещи где попало, а утром она Талия будила бы на работу и провожала бы завтраком его, а встречала бы его ужином и «Соскучилась…»
Наташа же, надо прямо сказать, ни заботой домашней о Талии, ни воспитанием сына излишне не увлечена. Для нее театр – все-таки главное. Она не хотела связывать свою жизнь с человеком театра, она слишком серьезно относилась к будущей работе, ей нужен был рядом человек серьезный, нормальный, который – не мешал бы. Это не значит, опять-таки, что она целенаправленно такого искала, нет, она, уверен Талий, влюбилась, но – при этом – в того, в кого хотела. Какого хотела. И он – в ту, какую хотел. А в этом что-то уже не то, хотя что не то – понять трудно, вообще не понять, не понять, – мучается Талий, сплевывая с балкона от досады, хотя сроду этого не делал.
Я не должен был на ней жениться, сказал себе Талий. Да, я тот, который ей нужен был: спокойный, нормальный, уютный – не мешающий работать. Но ведь работа у нее особенная, и может быть, она поняла, что тихие, в общем-то уравновешенные семейные годы на пользу творчеству не пошли. Может, ей для стимула требовались как раз постоянные разлады, неурядицы, нелепые несчастливые романы, сумасшедший переезд в другой город, там ее бросают на произвол судьбы, она карабкается, выживает – и так выковывается характер, и так выкристаллизовывается талант, так…
Я испортил ей жизнь, вот и все, – таков был вывод Талия.
Есть ли у нее другой – не важно.
Разлюбила ли она Талия – не важно. То есть важно, но – не об этом речь.
Главное, что он открыл: она думает о другой жизни. О другой возможной жизни. И если быть честным, он не сейчас это открыл.
Вот ездили они смотреть домик, который ему присоветовали: на работе дала одна женщина адрес.
Село Клычи, полчаса автобусом от города, рощица есть, ручеек есть, старик и старуха уезжают в город к детям и продают домишко за недорого. Они поехали с Наташей и с сыном – пусть заодно подышит воздухом. Он веселился, Наташа была оживлена, как не часто в последнее время, он радовался. Со вкусом и азартом осматривал он деревянное строение о двух комнатах, хозяйственно и деловито оглядел огородишко и садик, и хлев для овец и курятник для кур, постоял за домом, оценивая вид на луг, спускающийся к ручейку, а за ручейком и впрямь – рощица.
– Хорошо! – сказал он Наташе.
– Замечательно! – весело откликнулась она.
Он взглянул на нее, отвел глаза – и опять взглянул.
И лицо ее было веселым, и голос был веселым, и глаза были веселыми, но что-то было – не то.
А не то было, как теперь он понимает, в незавершенности ее возгласа, в тончайшем призвуке, в котором слышалось: «Да, тут хорошо и замечательно – но не с тобой. Если б не только ЭТО поменять, то есть жилье поменять, хоть и не насовсем, а на летние, допустим, месяцы, если бы – все поменять!»
И характерно – заторопился доказывать себе уже доказанное Талий, характерно – что они оба, оба ведь – и он, и она, одобрив домик и пообещав старику и старухе, что к осени соберут деньги (те намеревались съехать, собрав урожай с огорода и прикончив всю живность, с наступлением холодов), к теме этой не возвращались. Предполагалось, что этим будет заниматься он. Но он занимался вяло, и вот уже осень, уже холода, а необходимой суммы еще нет…
Получается, получается, торопился Талий, что не в сегодняшних ее словах вообще дело! Не она решила развестись с ним, а он почувствовал, что все кончилось, – и возможно, ей эти его тайные мысли передались, и она решила первая начать разговор!
Или он сам начал разговор, слова вырвались, как во сне, бредово. Он понял, что предел в их отношениях наступил и надо иметь мужество взять все на себя, самому все сказать, и он говорит: «Давай разведемся», – а она, тоже готовая и все понимающая, просто отвечает: «Давай», – и это потому так легко получилось, что – окончание их мысленного диалога, который они давно уже ведут…
Бред! Не то!
Сказано было – не Талием. И не ею. Кем? Очень просто. Очень просто. Что было? Он углубился в свои мысли, вызванные интервью с известнейшим певцом К., а Наташа тем временем переключила радио на другую программу, а там – радиоспектакль. И Талий выловил из спектакля одну лишь фразу, сказанную голосом актрисы, похожим на Наташин: «Давай разведемся», – а ответил ли он сам – «Давай», – это вопрос, за Талием водится такая особенность: нечто отчетливо подуманное ему кажется уже сказанным. Было не раз: «Так я не поняла, что ты думаешь по этому поводу?» – спрашивает Наташа, а Талий морщит лоб в напряженном недоумении: «То есть? Я же сказал!» Ей нравятся такие моменты, она хохочет. А он смущенно пожимает плечами: «Разве не говорил? Я думал – сказал. Ну, извини».
