– Козел ты несуразный! – закричал Неделин. – Это же я!

– Понимаю…

– Все. Иду гулять!

– Нельзя! – отчаянно воскликнул начальник охраны.

– Как же нельзя, если уже иду?

Неделин успел сделать три шага, начальник охраны скомандовал, подбежали два молодца, одинаковых с лица, схватили Неделина, заломили ему руки, повели. Они завели его в какую-то комнатушку без окон, где не слишком больно (уважая его старость), но чувствительно намяли ему бока. Неделин невнятно восклицал и срывал с себя бороду, парик, усы. Молодцы, узнав его, отпустили, встали навытяжку, но без боязни, потому что какая может быть боязнь у человека, честно выполнявшего приказ начальника?

Охая, держась за поясницу и страшно ругаясь, Неделин пошел к правительственному подъезду, собираясь тут же уволить к чертовой матери начальника охраны, сослать его в исправигельно-трудовые лагеря сроком на пятьдесят лет! Тот ждал его – бледный, но бравый. Взял под козырек:

– Разрешите проинформировать! У подъезда задержан человек неизвестной внешности с неизвестными намерениями. Приняты меры, опасность ликвидирована!

– Чтоб ноги твоей… Чтоб духу твоего… Чтоб ты… – Неделин схватился за сердце. Подбежали люди, подхватили его, осторожно подняли и понесли.

Надо сказать, что Неделин с каждым днем чувствовал себя хуже. В здоровом теле здоровый дух, утверждает пословица, следовательно, здоровье духа обеспечивает и здоровье тела, поэтому Неделин, переселившись в Главного, поначалу будто и не заметил, что физически как-то онедужил. Конечно, приходилось привыкать к чужому телу, старому, обрюзгшему, но особой немощности не ощущалось, все окружающие находили, что после отпуска Главный посвежел, помолодел и на удивление полон энергии, сволочь. Но после утомительного и ответственного выступления он как-то сразу услышал в себе печень, почки, сердце, суставы…

Едва отойдя от сердечного приступа, Неделин потребовал информации о текущих правительственных делах. Не то чтобы ему и впрямь сильно хотелось заняться делом, но он уже чувствовал себя обязанным, он должен был и болея держать в руках нити и приводные ремни мирового процесса, он не имеет права на расслабление. Из событий особой важности одно было важнейшим и горьким: взрыв на крупном предприятии, нанесен большой ущерб, погибли люди. Неделин вызвал министра соответствующей промышленности и, держась за сердце, сказал ему:

– Ну?

– Несвоевременные профилактические… Стечение объективных и субъективных обстоятельств… – забормотал министр.

– Ты! – бешено завопил Неделин, и глаза его округлились, как у заглавного героя из фильма «Петр Первый». – Вор! Вор! – Скрежетнув зубами, он рванул ворот пижамы, трясущейся рукой схватил чашку, бросил в министра. – Людей угробил! Пес! Собственное стерво жрать будешь, тать!

Все, кто узнал об этой беседе, а узнали каким-то образом многие из первых лиц, и из вторых, и даже из третьих лиц государства, сказали себе: ого! – видно, опять пришли крутые времена, и исполать, и давно пора! – и сочли необходимым назвать своих подчиненных псами, ворами, татями и кинуть в них при этом чем-нибудь. Это пошло и пошло – до самых низовых звеньев, где было кому на кого орать, и долго еще по всей стране слышались заполошные крики, летали разные предметы в повинные и неповинные головы, а дети, зачатые в эту пору, родились с совершенно круглыми глазами, широко раскрытыми то ли от гнева, то ли от изумления.

А сердце болело все сильнее, и он вдруг понял, что игра зашла слишком далеко, что он ведь на полном серьезе может умереть. Вся мощь болезни навалилась на его сознание, будто Конь Бледный каким-то чудом неслышно прошел по анфиладам и вот открыл неожиданно дверь, ударив чугунным копытом, и заржал, обнажив большие красные зубы. Страшно, Господи, страшно!

Он позвонил. Послышались торопливые шаги.

– Умираю… – шепнул Неделин.

И умер.

– Ничего, старый, – говорила жена Главного, Елена Андреевна. – Ты у меня дуб крепкий, меня еще переживешь. Ну, помер разок, с кем не бывает. Кто раз помирал, тому уж смерть не страшна! Верно?

Неделин благодарно сжал ее руку, говорить ему пока не разрешали, нельзя было и двигаться, он лежал на спине, мучительно переживал естественные позывы, терпел неизвестно для чего, ведь в итоге все равно приходилось поднимать руку и показывать санитарам на места необходимейших потребностей, интеллигентные санитары (наверное, сплошь кандидаты наук) приходили на помощь, после чего меняли белье. Лица их были непроницаемы, но Неделин догадывался, что им было удивительно видеть физическое голое тело рыхлого старика с сединой уже в паху в сочетании со знакомой всей стране головой государственного деятеля. Голова же была такой, как всегда: умыта, побрита и причесана Еленой Андреевной, которая находилась при больном почти неотлучно, спала в соседней комнате, не закрывая двери, при ночнике.

Неделин чувствовал: конец скоро. Он понимал, что стоит врачам хотя бы на час оставить его, не кормить таблетками, не делать инъекций, отстегнуть провода датчиков, непрерывно фиксирующих работу сердца, – он умрет.

Боли не было, но была вяжущая слабость во всем теле, он чувствовал себя чем-то вроде студня, напичканного размягченными костями и волглым мясом.

– А помнишь… – рассказывала Елена Андреевна, чтобы развеять мужа, о том или другом событии их долгой жизни. – Помнишь, тебя в Улуйск назначили? Тебе двадцать два было, мне двадцать. Тебе перед людьми надо выступать, а ты пиджак утюгом сжег. А пиджак-то единственный! Как ты ругался! Орешь на меня, а я разве виновата? Ну, не умею я пиджаков гладить, не умею!

Смеялась.

– …А в пургу в машине застряли, помнишь? Ты тогда меня зачем-то взял. Думали – все, гроб. Хорошо – вездеход выслали, отыскали нас…

Неделин чуть раздвинул губы – улыбался.

Он подумал, что если бы Елена Андреевна рассказывала это Главному, тот наверняка попросил бы ее перестать. Приятно ли умирающему слышать о самом себе – молодом и здоровом, о событиях тех лет, когда он жил безмятежно, не помышляя о завтрашнем дне, не веря да и не думая о том, что он, высокий, красивый, с широким лбом, умными глазами, крепкими белыми зубами и выносливым задом, когда-то окажется не в состоянии самостоятельно подняться с постели, подняться что! – повернуться даже!

Неделина навестил сын Главного, только что приехавший из длительной зарубежной командировки. Для Неделина его лицо было новым, чужим, ему не мешала родственная пригляделость, поэтому он свободно читал это лицо.

– Ну, как ты? Все в порядке? – заботливо спрашивал сын, равнодушно поправляя и без того хорошо лежащее одеяло.

Неделин шевельнул пальцами.

Помолчали.

Если бы это была обычная больница, было бы легче, нашлись бы дела и разговоры: посетитель достанет принесенные продукты, рыночные фрукты и овощи, если тонкий человек – цветы, больной что-то принимает, а что-то с благодарностью отвергает – врачи запретили. Размещение принесенных продуктов в тумбочку и в холодильник, больной ужасается: и несут, и несут, невозможно всего съесть, на-ка вот, отнеси апельсины деткам. Разговоры о всяких будничных делах за пределами палаты, о том, не нудные ли оказались соседи больного, вежливы ли медсестры и санитарки, вовремя ли и в нужном ли количестве колют уколы? – а какие? – а хороший ли, внимательный ли лечащий врач? скоро ли собираются выписывать? какой диагноз ставят?… – идет время, незаметно и нетягостно посетитель проводит возле больного и час, и два и уходит с радостным сознанием своей доброты.

Но тут все по-другому: больной не просто больной и посетитель не просто посетитель. Не просто сын отца, а Сын Отца, вот тут какие категории. Ему уже за пятьдесят, наверное, но выглядит моложе, пахнет жизнерадостно заморским одеколоном, в манжетах золотые запонки, надетые не для случая, а обыденно.

– Ты меня любишь? – спросил Неделин.

– Тебе нельзя много говорить.

– Ты меня любишь?