Неделин присел на чурбан отдохнуть. Вернулся хмель, но уже не радужный, а тягучий, сдавливающий виски.

– Ну чего сидишь? – крикнула с крыльца Лена.

– Сейчас, – сказал Неделин и стал подходить к курам, говоря: «Цып-пып-цып!» Куры доверчиво устремились к нему, и Неделин ухватил самую торопливую за ногу. Курица забилась, захлопала крыльями, он обхватил ее, прижал к животу, курица затихла, только вертела головой. Неделин сквозь перья ощутил горячее тело курицы, полное крови, мышц и костей, и ему странно стало, что это живое существо скоро будет лежать мертвым трупом, и тут же все забудут, как она ходила по двору, и тем более не вспомнят о том, как была она желтым пушистым цыпленком, детской неуклюжестью которого умилялись, кормили с ладони пшеном, гладили по желтой спинке, бережно брали на руки крохотный комочек, целуя – если дети – в клюв. А теперь отрубят голову, ощиплют, разделают, сварят, и будет это уже неодушевленное мясо, курятина. Страшно ли сейчас курице? Понимает ли она ужас своего положения?

Тряхнув головой, прогоняя несуразные мысли, Неделин понес курицу к чурбаку, стал умещать на нем, она трепыхалась, голова ее никак не хотела лежать на чурбаке, Неделин несколько раз замахивался топором, но боялся ударить себя же по руке или вместо того, чтобы убить курицу, только ранить ее, она тогда будет мучаться. И вдруг голова курицы застыла, она вдруг спокойно и ясно посмотрела на Неделина глазом-бусинкой, Неделин, поднявший руку с топором, испугался невозможной бредовой мысли…

…и, что было силы забился, засучил ногами, рука держащего разжалась, Неделин захлопал освобожденными крыльями и помчался прочь от плахи, пахнущей куриной кровью. Тот, с топором, тоже побежал, бестолково размахивая руками, споткнулся, упал, нелепо завозился на земле.

– Совсем окосел, сволочь! – крикнула женщина с крыльца. – Иди проспись! Витька, ты где? Поймай курицу мне, отец надрызгался, ничего не может, скот такой!

Из-за дома неспешно показался старший сын Фуфачева, ловко поймал курицу, зажал ее под мышкой и стал крутить голову, курица хрипела, закатывая глаза, и смолкла.

– Топором бы, – сказала мать.

– Сойдет, – сказал Витька и бросил ей курицу. – Ножом оттяпай, дохлую легко. – И ушел по своим делам.

Неделин с ужасом смотрел на это, притаившись за листом лопуха. Потом осторожно подошел к лежащему человеку, бывшему Фуфачеву, бывшему Неделину, а теперь – человеку-курице. Человек-курица забулькал горлом, поднялся на четвереньки, потом, шатаясь, встал на ноги и, дергая головой, побрел, спотыкаясь на каждом шагу, в курятник, встревоженно говоря: «Ка-а? Ка-а?» В курятнике послышались треск, грохот, из дома выбежала Лена, вытащила за шиворот человека-курицу, тот ошалело кудахтал.

– Насесты поломаешь, орясина! Кому сказано – спать! – и уволокла в дом.

Наступил вечер. Лена, покормив кур, загнала их в курятник, заперла дверь. Неделин, чуть не теряющий рассудок от нелепости своего положения, хотел обратиться к ней, но вышло только: «Кдак-так… Кдак-так…»

Понурый, нахохлившийся, он сидел на насесте, наверху, в сторонке от прочих, опираясь о стену, потому что держать равновесие одними лапами было непривычно. Рядом стояла корзина, и там, в удобстве, находилась наседка с красным гребешком, рябая. Сам же Неделин был белым, с коричневыми пятнами на груди.

Куриные мозги Неделина размышляли вяло, дремотно, и он даже рад был этому: утро вечера мудренее. Закрыл глаза: спать, спать, спать…

Его разбудил переполох: куры метались, тощий петух орал во все горло, в темноте действовал кто-то невидимый и страшный: ласка, хорек, лиса? Вдруг совсем рядом блеснули два глаза, Неделин подпрыгнул, перелетел в другой угол. В отличие от других, он действовал расчетливо, не метался заполошно, притаился, чувствуя, как с невероятной быстротой стучит куриное сердце. Тень метнулась, что-то хрустнуло, запахло свежей куриной кровью, у Неделина от ужаса перья встали дыбом: погибло существо, подобное ему, он сам мог быть сейчас на его месте – страшно!

Тень мелькнула вниз, унося белую охапку, и население курятника сразу успокоилось, будто ничего и не было, расселись, закрыли глаза, задремали, лишь Неделин в своем углу никак не мог заснуть, вздрагивая от малейшего шороха.

Утром Лена выпустила их, насыпала в корыто пшена, куры набросились, Неделин подошел к Лене, чтобы обратить на себя внимание, закудахтал.

– Кши, дурная! Лопай! – пнула его ногой Лена.

После еды потянуло в сон. Найдя пыльное место, уже нагретое солнцем, Неделин поскреб лапами и прикорнул.

Кто-то клюнул его в голову. Рядом стоял тощий петух, глядя избоку с любопытством. Испытывая непонятное смущение, Неделин встал и отошел, квохча недовольно, но петух – следом. Неделин побежал трусцой – затрусил за ним и петух. Неделин прибавил ходу – прибавил и петух и, сделав рывок, вскочил ему на спину, долбанул клювом в затылок, вспушил, а с другой стороны тела Неделин вдруг ощутил горячую приятность, которой не хотелось сопротивляться.

Уже через минуту куриный организм забыл об этом, тело само собой пошло по двору, клюв сам по себе ковырял землю, выискивая жучка или червячка, а Неделин все еще не мог оправиться от потрясения.

Впрочем, решил он, самое лучшее – отнестись ко всему юмористически.

Однако юмор юмором, а по прошествии положенного срока, забравшись в лопухи, он снес яйцо, причем сделал это не без удовольствия.

Прошел день, другой, третий, Неделин не мог понять, почему же Лена до сих пор не обнаружит куриных повадок мужа: он ведь и слова-то человеческого сказать не может, ее это должно удивить, потом напугать – и что она сделает? – может, врачей позовет или родственников? Но ничего этого не было. По утрам Лена уходила на работу, взяв с собой детей, а человек-курица выходил из дома редко, бесцельно слонялся по двору и все норовил забраться в курятник, где стоял и озирался в недоумении. Неделин старался попасться ему на глаза, взглянуть в глаза, но никак не удавалось: глаза человека-курицы бегали с истинно куриной непоседливостью, ни на чем не умея остановиться.

На досуге – хотя какой досуг, когда от мрачных мыслей выть хочется, – Неделин старался выговорить хоть одно человеческое слово. Боже мой, какая это сладость – произносить человеческие слова! Неделин вспомнил, как это делается, представляя во рту, то есть в клюве, не уродливый язычок, а большой, широкий, ловкий человеческий язык. Вот обычное слово: «я». Как оно произносилось? Ну-ка, ну-ка? Кончик языка прижимается к нижним губам а середина языка к небу, и язык останавливается в таком положении, ожидая потока воздуха, который, начинаясь узко звуком ЙЙЙЙЙЙЙЙ, вдруг широко выливается из горла: ААААААААААА – можно петь сколько угодно, наслаждаясь звуком. А если взять слово посложнее – какая роскошь, какое богатство движений и звуков! Ну, например, слово, которое люди так истрепали: ЛЮБОВЬ. Кончик языка прижимается, ласково прижимается к верхним зубам, губы округляются, поют: ЛЮУУУУУУ, потом целуют друг друга звуком Б и тут же размыкаются застенчиво, испуганно, чтобы дать волю звуку ООООООО, самоуверенному, как победа в любви, но тут же переходящему в камерное, тихое, стыдливое ФЬФЬФЬФЬФЬФЬФЬФЬ, когда верхние зубы элегантно, рафинированно касаются нижней губы, чуть прикусывая ее с этаким скромным кокетством, и кончик языка тут как тут – смягчая звук: ЛЮБОФЬФЬФЬФЬФЬ. ЛЮБОФЬФЬФЬФЬФЬФЬФЬ… Но, как ни пытался Неделин, ничего не получалось, он пробовал что-то произнести горлом, как это делают ученые птицы – попугаи и, кажется, скворцы, но и это не привело к успеху.

Прошло еще несколько дней, в течение которых ничего не случилось. Неделин исправно нес яйца, причем без участия рыжего петуха.

Однажды вечером в дом пришли гости: сестра Фуфачева Нина с мужем Леонидом. Теперь-то, надеялся Неделин, все раскроется, теперь жди общего недоумения и испуга. Но слышно только было, как гости и Лена пели песни, а потом Неделин видел в щелку, как Лена, обнимая человека-курицу, провожала до калитки гостей, говоря: