И нет объяснения, нет причины тому, что сделал Талий после этого, докурив окурок и старательно втоптав его пальцами в банку.

Если б солнце вдруг проглянуло сквозь сплошное серое небо хмурого утра. Если б детский радостный звонкий клич во дворе тронул какие-то душевные струны Талия. Если б голубь иль воробушек на перила сел и посмотрел на Талия глуповато и доверчиво. Если б порыв ветра налетел и овеял чем-то новым. Если б лист желтый высоко поднявшегося тополя шелестнул и этим крохотным движением осенил Талия и подвигнул на переворот в мыслях… Ничего не произошло, ничего не случилось во внешнем мире, но Талий вдруг оглядел его, особенно небо, так, как глядят прощаясь – но не навсегда, а уходя или уезжая от этих краев в иные края (при этом, возможно, и с места даже не трогаясь), Талий оглядел это все, включая двор, где и было-то всего живого – старушка с сумкой да жучка шустрая, хвост крючком. Талий оглядел это, совершенно ясно понимая, что необыкновенно, небывало счастлив и полон жизнью и любовью – и готов ко всему, не зная, что его ждет. Что это было, откуда взялось, может, это Бог называется – но за что и почему в этот момент? – спрашивал меня потом Талий, не ожидая ответа…

И он решительно шагнул в комнату, прошел на кухню и, прежде чем сесть и начать разговор, посмотрел на настенные часы и задумчиво усмехнулся. Было без десяти десять.

Я стою на остановке автобуса.

В толпе ожидающих.

Зима.

Вечер.

Ветер.

Пыль.

В декабре был снег, в январе была оттепель, в феврале ударил мороз, и ветры носят пыль и прошлогодние листья туда и сюда по голому городу.

Пыль на дорогах и тротуарах.

Пылью покрыты островки наледи; кажется, это какие-то серые наросты на асфальте. Пыль из-под колес проносящихся мимо машин.

Ветер обдает пылью сзади, машины – спереди, выбирай.

Впрочем, выбор сделан, сказано же: сзади – ветер, спереди – машины.

Дорога.

Автобуса нет уже минут двадцать, и по моим предчувствиям, ждать еще полчаса. Это маршрут в окраинный микрорайон, где пока всего четыре дома-башни. Обещают, будет больше – десять, а то и двенадцать. А имя микрорайону дали: «1-й Перспективный». Не мы последние, значит…

Когда построят остальные дома, пустят великое множество автобусов. Пока ходят три. Три – это праздник. Обычно – два. Еще обычнее – один.

Он идет полчаса туда и полчаса обратно, здесь поворот, конечная остановка.

Или начальная – для ждущих.

Если допустить (что я всегда делаю) возможность ухода автобуса перед самым твоим носом, то ждать – час. На это и настраиваешься. И какая же радость, когда не час, а – пятьдесят минут! А сорок?! А двадцать! А – взял и вывернул тут же, не успеешь соскучиться, мило и человеколюбиво светя фарами, большой и добрый, словно из детского мультфильма, где все вдруг становятся добры – и крокодилы, и волки, и автобусы…

Вредно – смотреть по телевизору все подряд, мы в этой ожидающей толпе уже знаем друг друга в лицо.

Но мы не разговариваем – если не близкие соседи, не муж и жена, не любовник и любовница, не подруга и подруга, не друг и друг, не свихнувшийся старик и тот, с кем он говорит, ему все равно, с кем говорить.

Он ругает жизнь целиком и непоявляющийся автобус в частности.

Потом он проберется к кабине водителя и будет костерить водителя. Он страшно надоел водителям. Может, поэтому они и ломают свои автобусы – чтобы не выслушивать глупости старика? Толпа ожидающих наверняка тоже это подозревает, как и я, и тоже не любит старика.

Почему – тоже? Я не люблю старика?

Я – не не люблю. Именно так: не не люблю.

Толпа не любит и себя самое. Чем больше она становится, тем теснее будет в автобусе. Многие сейчас озабочены тем, как заранее угадать – и оказаться перед одной из дверей, и первыми, в давке, пролезть, и занять сидячее место.

Дело в том, что автобус останавливается всегда по-разному. Чуть не доезжая павильона остановки, чуть дальше. И очень редко – напротив павильона, напротив основной массы. Опасается, наверное, что при прямом напоре, а не боковом – искоса сзади или искоса спереди – народ просто опрокинет автобус.

Люди маются и тихонько передвигаются. Здесь? Или здесь? Все равно не угадаешь, с тоской думают они,

Нет, не угадаешь – и от павильона отходить боязно. Туда пойдешь – а автобус в противололожной стороне остановится. Сюда пойдешь – а автобус… Посередке вернее.

Ах, какая банальщина, однако…

Но это для вас банальщина – нет, не для тех, кто в быстрых, резвых автомобилях проносится мимо, вздымая пыль, о них и речи нет, а для тех, кто пользуется оживленными маршрутами: пять, шесть, восемь автобусов на линии!

А для нас – каждый вечер, каждое утро и снова вечер, и снова утро – библейщина, граждане. Господа.

В начале был автобус.

И кроме него ничего не было.

И бесприютный дух метался над домами и людьми.

И вот ты стал. И сказал Господь, что это хорошо весьма.

Но его нет.

Все многолюдней толпа. Некоторые не выдерживают, ловят такси, частников. Те, у кого нетерпения столь же много, как денег. Или те, кто едет на день рождения, на свадьбу, вечеринку и т. п. – не каждый день, можно и потратиться. Тем более что им, непривычным, кажется диким, невероятным каждый день тратить полтора-два часа (час сама дорога туда-обратно плюс ожидание), они говорят: «Нет, это с ума сойти, как там люди живут!»

Обстоятельства припрут – согласишься жить и подальше.

Вам просто повезло.

А кому-то – нет.

Хорошо, что в толпе ни соседей, ни знакомых.

Не люблю коротать ожидание разговорами.

Ждать – так уж ждать.

Разговоры иногда приводят в бешенство.

Наша остановка – после перекрестка.

Красный свет – редкие машины заворачивают, едут мимо, набирают скорость.

Зеленый – нетерпеливые с той стороны срываются.

А их догоняют и обгоняют те, кто не останавливался перед светофором, не потерял скорости.

Я стою и смотрю на них, не провожая взглядом.

Щурю глаза от пыли.

Вдруг из одной машины, из окна, вылетает какой-то предмет, летит с такой же скоростью, как и машина, – в мою сторону. А скорость машины велика.

Летит в меня.

Итак, я стояла на остановке автобуса.

Из машины вылетела банка. Красная с белыми буквами жестянка из-под пива.

Вылетела, пестро и весело кувыркаясь.

И попала мне в глаз. В бровь.

Отскочила, как от неодушевленного предмета, – и забренчала по асфальту.

Сперва – неожиданная боль.

Потом – горячее на глаз. Кровь.

Я полезла в сумочку за платком, но вспомнила: у меня ведь насморк, платок грязный, еще инфекцию в кровь занесешь. А кровь уже перелилась на щеку. Ни бумажки какой-нибудь, ничего подходящего нет в сумочке.

Ладно, вытру платком – глаз, щеку, не касаясь раны.

Разозлилась ужасно, сначала сама на себя.

Ведь со мной произошло то, что я ненавижу более всего на свете: со мной произошла бытовая история. «Слыхали? Женщину на остановке убило! Машина мимо ехала, швырнули какие-то гады банку железную. В висок – и насмерть!» Это и есть бытовая история. Каблук у сапога отлетел. Квартиру при разводе разменять. Слесаря неделю не дозовешься, а кран течет. Банкой швырнули, в голову попали, убили. Ой, кошмар, ой, бардак! – Да, да, да… – кивая с печальным удовлетворением.

– Вот сволочи! – возмущается кто-то в толпе.

– Номер бы записать! – откликаются.

– Убивать таких надо!

– На какие шиши такие машины покупают, интересно?