Но как знать, почему обязательно режиссер старый, почему обязательно вакансий нет? И режиссер молод, и вакансии есть, и в первом же спектакле ей дают не главную, но большую роль, и вот премьера, и вся театральная Москва гудит, и вот уже главреж на банкете после спектакля тискает ее в совсем не подходящем для главрежа месте – на лестнице возле пожарного шланга и пожарного же ящика с песком, тискает и пылает словами: «Наташа, Наталия, Талия, все брошу, дом, семью, одно твое слово!..» А может, и еще лучше окажется: главреж, к счастью, гомосексуалист, зато найдется жених из правительственных кругов, свежий вдовец – очарован, цветы ежедневно, в гости зазвал, в Дом на набережной, и ничего себе лишнего не позволил, только один лишь вопрос-мольбу на прощание: «Мы еще увидимся?» Почему б и не выйти за него? За театральных – ни в коем случае, еще студенткой решила: из своих никто мужем не будет. А тут пусть и без большой любви, но зато возможность заниматься главным, ради чего она живет. Голодная актриса – плохая актриса, что бы там ни говорили. Нет, она может быть хорошей – но лишь тогда, когда и другие равномерно и равноправно голодны, как при социализме было, которого давно нет и теперь уже не будет…

И пока Талий курит тут, она заходит в своих планах все дальше, все разнообразнее, и все реальней они ей кажутся, и то, что сказано было в шутку, вдруг обретает иной смысл – щемяще заманчивый, как все, что обещает нам перемены в Судьбе.

Вернуть, повернуть, пока не поздно! – и через минуту они будут оба смеяться, через минуту…

И Талий уже шаг сделал, но вместо того чтобы оказаться в комнате, вдруг застыл в двери, неловко как-то повернулся, опираясь рукой и склонив к косяку голову – похожий со стороны на пьяного, пытающегося утвердить равновесие и прийти в себя.

Он вспомнил, что звучало по радио.

Звучало интервью. Интервью с известнейшим эстрадным певцом К., дающим по стране серию помпезных прощальных концертов. «Надо вовремя уйти», – сказал певец К. обычную в таких случаях пошлую фразу. А Талий, ум которого всегда настороже, уцепившись за это, уже размышлял, разветвляясь от этого частного случая, вскоре забыв о том, что дало толчок к размышлениям.

Что-то они все прощаются, думал он. Оно понятно: конец века, календарный стимул. Круглые даты возбуждают воспоминания. По телевизору огромное количество ностальгических передач. Что и почем кушали в 48-м году, что танцевали в 53-м, кого расстреляли в 37-м, какое кино смотрели в 74-м… Иногда Талию уже кажется, что начало семидесятых, время его юности, – ближе и памятней, чем начало девяностых, которое – только что (но никогда еще недавно прошедшее прошлое не уходило с такой поспешностью в историю, заслоняясь необыкновенно пестрой чехардой последующих событий, фактов, лиц…).

Нет, это не просто обычная грусть по былому, размышлял Талий дальше, свойственная не только людям пожилым, но и тем, кого на свете не было в том же, например, 53-м или 48-м, но они, подобно Талию, отсчитывают начало бытия не со дня своего рождения и даже не с Рождества Христова, чувствуют не только за себя, но и за предков, понимают, что все, происшедшее на Земле, касается лично их.

(Нельзя не заметить, что мысли Талия бывают несколько патетичны и даже откровенно банальны, но он ограничивать себя в мыслительном процессе не любит и совершенно свободно сочетает, например, стелющуюся по пыльным тротуарам жизни иронию с высоким полетом надмирного, почти библейского объективизма – и приходится неизбежно ему следовать.)

Талий припомнил и другие сообщения из телевизора и газет – брезгливое отношение к мелочевке новостей считая высокомерным интеллектуальным плебейством. Разнозначимые факты легко составляются в общую картину. Например: прощаются с народом последними гастролями – одновременно с известнейшим певцом К. – рок-певец Б., поп-певец М., оперный певец Л. Как сговорились! Сходят со сцены, имея голос, но не имея что петь и – главное – не имея чувства необходимости петь. Но это ладно, а вот умирают великие актеры… Им нет экрана и сцены – зачем тогда жить? Великие спортсмены и комментаторы века, научные деятели, физики и лирики – умирают. Приятели и друзья Талия, ровесники! – не стерпев до скончания века, – уходят…

Одновременно, думал он дальше, устраиваются грандиозные фестивали, шоу и презентации с реками шампанского и взрывами салютов. Истеричность, скоропалительность и скандальность этих мероприятий настораживает. На самом деле они имеют прощальный характер. Толпы любопытствующих – как на похоронах.

Витя Луценко умер.

Рано, рано! – а как много его было в жизни и Талия, и несметного числа других. Он ведь и познакомил Талия с Наташей (и кстати, он и дал ему это ласковое прозвище – Талий). Занимаясь десятками дел одновременно, имея в запасе несколько образований, профессий и специальностей – от журналистики и шоферства до кинооператорства и режиссуры, Витя подрабатывал в театральном институте, ассистировал известному профессору Дынникову, помогал ему ставить и ставил самостоятельно курсовые и дипломные спектакли. На один из таких спектаклей он и позвал его. Талий хорошо помнит этот день. Витя зашел к нему в музей, как частенько заходил, если оказывался поблизости, – заходил, любя рабочую полуподвальную комнатку Талия, заполненную книгами, архивными папками и даже экспонатами, не поместившимися ни в залах, ни в хранилищах. Витя, непременно приговаривая, что его ждут через час или полчаса, быстро, но аккуратно стелил газетку на письменный стол, нарезал толстыми ломтями черный хлеб, тонкими прозрачными ломтиками – изрядный шмат копченого сала, купленного на недалеком рынке по имени «Пешка» («А чем еще закусывать хохлу горилку, если не салом?!»), доставал бутылку водки, обязательно хваля ее, говоря, что лучшей водки он еще не пил, угощал Талия и угощался сам, посматривал на часы, толковал увлеченно и о бытовом, и о вечном, кушая сало и выпивая водку с заразительным аппетитом, оглядывал сводчатый потолок, книги, экспонаты, утверждал, что здесь он пропитывается историей, что нигде ему не пьется так многозначительно, так исторически! Талий всегда завидовал его умению пить не пьянея, сам же он с юности был очень слаб, поэтому, как правило, участвовал в бутылке лишь одной-двумя рюмками. И вот Витя зашел, скушал буханку хлеба с салом, выпил бутылку водки и заторопился: сдача дипломного спектакля, то есть для комиссии уже была, но теперь и для публики прокатываем, пятый спектакль, а волнуюсь, как на первом, ну, ты-то уже видел.

Не видел, сказал Талий.

Как не видел?! – поразился Витя. – Весь город видел, а он не видел! Это моя вина, Талик, я думал, что ты был на первом, тебя и приглашать не надо, ты друг мой или кто? Ты просто, извини, свинья, что не пришел.

И Талий попал на спектакль, и увидел в этом спектакле Наташу.

Солгал бы он, если б сказал, что за тридцать лет и три года никто ему не нравился? Нравились – и очень. И были истории. И была почти женитьба. И после почти женитьбы было разное. Талий, живя один, никогда убежденным холостяком не был – и все присматривался. И не раз, видя кого-то, думал: вот ее, пожалуй, не прочь бы я видеть своей женой, мне такие нравятся. Какие такие – объяснить сложно, тут не в цвете волос или глаз дело, не в телосложении (впрочем, стройность подразумевалась сама собой). И в тот вечер, избрав среди девушек, игравших в спектакле, Наташу предметом особого внимания, Талий подумал привычно: вот такую хотел бы видеть я своей женой. Витя, сидевший рядом, видим был – казалось – даже в темноте, поскольку то и дело хмыкал, кряхтел, подбоченивался, коротко смеялся, кашлял, ерзал своим большим телом, так что весь ряд сколоченных стульев ходил ходуном, Витя в антракте ткнул его локтем и сказал: «Знаю, знаю, вижу! Хороша?» Сказал так, будто он сам эту девушку породил, воспитал, обучил – и теперь имеет исключительное право ею гордиться. «Хороша…» – обронил Талий. «Не облизывайся, она замуж собралась – первый красавец курса, и не дурак, и, главное, молодой, в отличие от нас, старых козлов!» – сказал Витя с грубой дружественностью.