Вивьен не ответила. Коскинен не мог удержаться и взглянул на часы: 6.47.

Внезапно Коскинен вздрогнул: он увидел, что от стены дома отлетала штукатурка, как будто в нее била пулеметная очередь. Кар Службы Безопасности, висевший над ними, на большой скорости удалялся, а за ним неслась сверкающая игла. Спустя несколько мгновений кар рухнул вниз, и из-за деревьев поднялись клубы дыма.

Сверкающая игла повернула назад.

— Это армейский кар! — крикнул Коскинен. — Ты ведешь эмблему?

Человек в солдатской форме бежал через кусты. Агент СБ упал на колено, прицелился и выстрелил, но солдат успел вовремя залечь. Тут же его рука взметнулась, и Коскинен увидел в воздухе гранату. Он инстинктивно прикрыл собой Вивьен, однако даже звук разрыва не достал до них через барьер. «Все же, — подумал он, — я не дал ей увидеть смерть агента». Больше никого не было видно.

Нет, один человек пробился сквозь кусты. Маркус! С его лица исчезло все человеческое, когда, подбежав к бомбе, он начал что-то крутить в ее механизме. Коскинен замер. И вдруг, как в немом кино, он увидел, что Маркус упал навзничь. К нему подскочил вынырнувший откуда-то солдат, все еще сжимая в руках оружие, перевернул на спину, покачал головой и осмотрелся вокруг. А Коскинен не отрывал взгляда от лежащего тела, Мертвые глаза Маркуса смотрели в небо, на восходящее солнце.

Сражения Коскинен не видел. Он стоял, крепко прижимая к себе Вивьен, и не мог понять, почему она плачет. Вскоре вокруг барьера сгрудились солдаты. Коскинен не мог прочитать на их лицах ничего, кроме изумления.

Пожилой человек в сопровождении нескольких младших офицеров и гражданских вышел из дома и направился к ним. Четыре звезды горели на его погонах.

— Коскинен? — спросил он в переговорное устройство.

— Да, — сказал Коскинен, включая свое.

— Я генерал Граховис. Регулярная Армия… — он бросал презрительный взгляд на Маркуса. — Отдел специальных операций. Я здесь нахожусь по приказу президента. Нас послали только для изучения обстановки, но когда мы приземлились, они открыли огонь. Что все это означает, черт побери?

— Я все объясню! — крикнул Коскинен — Одну минуту.

Он снял со своей шеи руки Вивьен, спрыгнул в бункер и отключил генератор, затем поднялся на поверхность, и утренний ветер коснулся его лица.

Благодаря любезности генерала Граховиса перед отъездом в Вашингтон Коскинен смог побыть с Вивьен наедине в гостиной. Когда он вошел, то увидел, что она стоит возле окна и смотрит на реку и холм на другом берегу.

— Ви, — позвал он.

Она не шелохнулась. Он подошел сзади, положил руки ей на талию и сказал в самое ухо, так что губы его щекотали волосы Вивьен, пахнущие летом.

— Все улажено.

Она оставалась недвижима.

— Конечно, — продолжал он, — некоторое время еще будет крик по поводу того, что мы по всему свету распространили сведения о генераторе. Но большая часть правительства считает, что выбора у нас не было и мы не нарушили никаких заколов. Так что остается признать это де факто и объявить нас героями. Не могу признать, что мне нравится такая перспектива, но уверен, что со временем шумиха уляжется.

— Это хорошо, — ровным голосом сказала она.

Он поцеловал Вивьен.

— А тогда…

— О, да, — проговорила она, — я уверена, что у тебя начнется чудесная жизнь.

— Что значит «у меня»? Я говорю о нас.

Коскинен почувствовал, как ее тело напряглось под его руками.

— Может, ты беспокоишься о прежних обвинениях против тебя? Но я получил от Граховиса честное слово, что ты будешь прощена.

— Очень мило с твоей стороны не забыть обо мне, — медленно, через силу, она посмотрела ему в лицо. — Однако я не удивлена. Такой уж ты человек.

— Чепуха, — фыркнул он. — Разве я могу не позаботиться о своей жене? — И тут с удивлением понял, что Вивьен не плачет лишь потому, что уже все выплакала.

— Ничего не получится у нас, Пит.

— Что ты такое говоришь?

— Я не могу связывать такого человека, как ты…

— О чем ты? Разве ты не хочешь меня? Ведь еще сегодня утром…

— Сейчас совсем другое дело. Я не думала, что мы останемся живы. Так почему было не дать друг другу то, что у нас есть. Но теперь, когда все позади… Нет, нет, я не могу… О, Пит… — она спрятала лицо в ладонях. — Неужели ты не можешь понять? После всего, что я сделала и чем была…

— Ты думаешь, это имеет значение для меня?

— …и что я есть. Ведь старые привычки не забываются. Да, все это имеет значение для тебя. Ты слишком молод, чтобы понять это сейчас. Но позже ты поймешь — когда пройдут годы. Ты узнаешь других людей, Ли Абрамс, например… Нет, я не могу остаться с тобой. Для твоего же блага. И для своего. Давай попрощаемся.

— Что же ты будешь делать? — он был ошарашен ее словами, но в последствии понял, что только силой смог бы удержать ее.

— Я устроюсь, — сказала Вивьен. — Я умею устраиваться. Сначала я исчезну, а потом появлюсь где-нибудь. Вспомни, дорогой, как мало времени ты знал меня. Через шесть месяцев ты даже забудешь, как я выгляжу. Я знаю.

Она поцеловала его, очень быстро, как будто боялась, что не сможет справиться с собой.

— После Джанни, — ее глаза блеснули, — больше всех я любила тебя.

Прежде чем Коскинен успел шевельнуться, она вышла из комнаты. Он смотрел ей вслед. Она спустилась с крыльца и пошла к берегу, где ждали несколько военных каров. Голову она держала высоко.

— Ты не можешь уехать сейчас, — сказал Дэннель Холм сыну. — Мы в любой момент можем оказаться в состоянии войны. Может быть, мы уже в нем находимся.

— Именно поэтому я и хочу уехать, — ответил молодой человек. — По всей планете по этому поводу собираются тучи круачери. Где же мне сейчас быть, как не со своим чосом?

Произнес он это уже на другом языке. Птичьими стали из только слова. Сам акцент изменился. Он не пользовался больше языком Авалона — англиком с примесью планха, чистые гласные, резкие «р», «м», «н» и «т», как молоточки, речь углубленная, замедленная и разделанная на предложения.

Это скорее походило на то, как если бы он пытался перевести для слушателя-человека мысли итрианского мозга.

Человек, чье изображение виднелось на экране, не возразил: «Ты мог бы остаться с семьей», как он это хотел сделать, повинуясь первому побуждению. Вместо этою Дэннель Холм спокойно сказал:

— Понимаю. Ты больше не Крис, ты — Аринниан. — Лицо его после этих слов как будто постарело.

Молодой человек был глубоко задет, но экран остановил движение его пальцев.

— Я навсегда останусь Крисом, папа, — сердито бросил он. — Но при этом я и Аринниан. И к тому же, если разразится война, нужно будет приготовить к ней чосы, не так ли? Я хочу помогать, я не улечу слишком далеко.

— Конечно. Счастливого пути!

— Передай привет маме и всем остальным!

— Почему бы тебе самому с ней не поговорить?

— Ну… э… я действительно очень спешу… и потом ничего особенного ведь не происходит. Я направляюсь в горы, как обычно, и… э…

— Конечно, — сказал Дэннель Холм. — Я им передам. А ты передай мой привет своим.

Второй марчварден Лаурпайской системы выключил свой фон.

Аринниан отвернулся от прибора. На мгновение он сморщился, нервно покусывая губу. Он терпеть не мог причинять огорчения людям, которые о нем заботились. Но почему они не могут понять? Их род называет это «становиться птицей», как будто процесс получения чоса явячется некоей модой тех, кто отрицает создавшую их расу. Даже сосчитать невозможно, сколько часов он провел, пытаясь убедить своих родителей и других родичей, мыслящих столь же ортодоксально, в том, что он расширяет и очищает свою человечность.

В памяти его возникла часть диалога:

— Пойми же, папа, две рясы не могут в течение поколений населять один и тот же земной шар без того, чтобы не проникнуться глубоким взаимным пониманием. Почему ты занимаешься небесной охотой? Почему Феруну подают вино за столом? Все эти символы имеют самое глубокое значение.