— О-о! — Обида, обида!
Хойт и его штука на миг остановились:
— Ты как — в порядке?
— М-м-м-м… — пробормотала Шарлотта.
На глазах у нее выступили слезы, и ей хотелось сказать: «НЕТ, НЕ В ПОРЯДКЕ! МНЕ БОЛЬНО, БОЛЬНО, БОЛЬНО, БОЛЬНО»… Но он все продолжал двигаться, взад-вперед, туда-обратно. БОЛЬНО БОЛЬНО. Звериный рык, рык и хрипы. Она попыталась заглянуть Хойту в лицо и сквозь пелену слез увидела, что его глаза закрыты. Он потел, рычал, закусывал нижнюю губу. Сейчас Шарлотта уже не могла остановить его, не могла даже попросить его двигаться помедленней, хотя бы потому… потому что она сама хотела увидеть на его лице это удовольствие пополам с болью, она хотела этого с самого начала, и сейчас она ни за что не позволила бы себе испортить парню эти мгновения. Она была уверена, что в этот миг обладания она была для него всем миром, а Хойт становился… он принадлежал ей, Шарлотте Симмонс, весь до последней частицы тела, до последней молекулы.
Движения Хойта становились все быстрее и быстрее. Раз-раз-раз-раз — ее тело вздрагивает вздрагивает вздрагивает вздрагивает вздрагивает и дергается дергается дергается дергается дергается от его толчков толчков толчков толчков толчков его веки сжимаются его лицо краснеет зубы скрипят скрипят скрипят скрипят скрипят челюсти сжимаются сжимаются сжимаются сжимаются сжимаются из глубины его горла вырывается какое-то хриплое хрюканье хрюканье хрюканье хрюканье хрюканье он наконец он издает громкий, долгий, не то блаженный, не то рожденный болью стон — и наконец его мышцы начинают расслабляться, и он лежит наполовину на боку, наполовину еще на ней.
— А-х-х-х-х-х-х, — наконец произносит Хойт тоном блаженной усталости и переворачивается на спину. Потом, не поднимая головы, спрашивает: — Ты как?
Он не смотрит на нее. Его глаза закрыты, а если он их и откроет, то взгляд упрется в потолок, потому что его лицо обращено вверх. Его тело не касается ее, они лежат рядом — но отдельно друг от друга.
Шарлотта постепенно приходит в себя, и ей кажется, что ее кожа потеряла чувствительность. Ну не может же быть так, чтобы Хойт не касался ее хотя бы ладонью, хотя бы одним пальцем.
Его глаза по-прежнему обращены к потолку.
Нет-нет, нужно просто немножко подождать, вот сейчас он приподнимется, обнимет ее, повернет к себе и мягким, самым ласковым голосом поблагодарит ее, скажет, что все было хорошо, что она сделала его счастливым, что близость с нею стала для него открытием и откровением… что его жизнь наполнилась новым смыслом, что он узнал наконец, как сбываются даже самые дерзкие мечты…
Вместо этого Хойт встает с кровати, направляется в ванную, и оттуда доносится его голос:
— Тебе полотенце дать?
— Нет, спасибо, — говорит Шарлотта дрожащим голосом.
Она вся дрожит — изнутри. Она больше не чувствует боли, но что случилось внутри нее? С ней явно происходит что-то неладное. Ей нужно, чтобы Хойт был с ней. Вот сейчас он вернется к ней и скажет ей что-то чудесное, то, что они оба никогда не забудут, а главное — от чего у нее станет светлее на душе, а боль, которую пришлось перетерпеть, покажется сущим пустяком. Может быть, Хойт скажет ей, лукаво улыбнувшись, что сюда, в эту комнату, она вошла прекрасной девушкой, а теперь стала прекрасной женщиной.
Хойт вышел из ванной и, не посмотрев на Шарлотту, сразу же стал натягивать трусы. Завязывая их на талии, он внезапно поднял голову, скользнул по ней взглядом… но не по ее лицу, а ниже, еще ниже, по ее все еще обнаженным бедрам… и обескураженно нахмурился.
— Твою мать, это что, кровь?
Шарлотта посмотрела туда же, куда глядел он, и обнаружила, что между ее ног виднеется кружочек из нескольких пятен крови. Она взглянула на Хойта, но он не смотрел на нее. Его по-прежнему озабоченный взгляд был прикован к засыхающим каплям крови.
— Извини, — сказала она. — Что мне теперь делать?
— Понятия не имею, но если эти козлы думают, что снимут с нас за это дополнительные бабки, то хрен им — пусть обломаются. Хрен там они что получат — хрен с дыркой.
Он так и продолжал смотреть на кровь на покрывале.
Потом он поднял с пола рубашку, из которой совсем недавно так яростно вырывался, и стал искать футболку, которая оказалась на полу в ногах кровати…
Ну почему, почему он стоит посреди комнаты сейчас — когда Шарлотте так его не хватает? И вообще — зачем он одевается? Куда он собрался? Или он думает, что они вместе должны куда-то пойти?
Собственная нагота вдруг стала тяготить ее. Она приподнялась, спустила ноги на пол и села на край кровати. Ее подташнивало, у нее болела и кружилась голова. Она инстинктивно согнулась и наклонила голову к коленям, ожидая, что в таком положении мозг будет лучше снабжаться кровью. Увы — через несколько секунд ее начало тошнить гораздо сильнее… Пришлось разгибаться. Хойт был полностью занят своим гардеробом: он застегнул пуговицы на рубашке, натянул брюки и застегнул ремень с той самой непропорционально большой пряжкой. За все это время он ни разу не взглянул на нее.
Шарлотте было так плохо, что ей больше не хотелось вообще ничего — она мечтала только об одном: рухнуть снова на кровать, закрыть своим телом следы собственного позора — непростительные, липкие красные пятна, провалиться сквозь простыни, матрас и пол и исчезнуть в четвертом измерении… или в пятом… или еще в каком-нибудь, неважно, но в таком параллельном мире, где никто не будет ее искать… Она чувствовала себя ужасно. Она вдруг поняла, что ее тело по-прежнему испытывает сильнейшее воздействие алкоголя. Нет, конечно, Шарлотта с самого начала знала, понимала, что пьет ужасно много, но старалась не обращать внимания на укоры совести и предупреждения разума. Она почему-то решила, что может пить наравне с остальными, если даже не больше, и при этом не пьянеть, а значит, оставаться выше и лучше окружающих, и кто бы мог подумать, что она, Шарлотта Симмонс, может так напиться… так нажраться.
Ужасно, это все ужасно — но ведь нельзя же вечно сидеть голой на краю кровати. Ее трусики — мокрый, скомканный клочок ткани — валялись в ногах кровати. Грязные? Ну и что, какое это теперь имеет значение? Она натянула их себе на ноги, все еще сидя, но чтобы надеть их полностью, нужно было встать. Сделать это было намного труднее, чем обычно, но, по крайней мере, ей все-таки удалось удержать равновесие и не свалиться обратно на кровать. Голова была невыносимо тяжелая, Шарлотта ощутила боль где-то за глазами; мозг как будто куда-то сдвинулся. Она почувствовала, что может просто потерять сознание. Этого еще не хватало! Она снова села на кровать и опустила голову к коленям. Ничего, ничего, сейчас все пройдет. Поболит, поболит и перестанет. Главное — не терять сознание. Главное — не вырубиться.
Резкий, оглушительный стук в дверь.
— Эй, чувак, ты там? Открывай давай, мне тоже комната нужна!
Это был Джулиан.
Не рискуя больше вставать, Шарлотта дотянулась до смятого, скомканного платья — а это еще что? — да, лифчик; то и другое валялось в изголовье кровати. Как могла быстро, она надела лифчик, застегнула его и стала отчаянно пытаться распутать едва ли не завязавшееся узлом платье… судорожно стараясь найти подол, чтобы натянуть его через голову.
К ее ужасу, Хойт, уже в рубашке, брюках, носках и даже туфлях, отодвинул засов, отпер замок, распахнул дверь и, сделав широкий приветственный жест, спросил:
— Ну чего шумим, братан?
С этими словами он впустил Джулиана, а за ним вошла… нет, вовсе не Николь, а Глория — девушка Ай-Пи.
Вошедшие, как ни в чем не бывало, бросили короткий взгляд на Шарлотту, но при этом ничего не сказали и даже не кивнули ей. Сама же она была готова умереть со стыда. Последняя отчаянная попытка — и вот наконец мятое платье скользнуло по ее плечам и прикрыло наготу.
Джулиан, сально улыбнувшись, поинтересовался у Хойта:
— Надеюсь, мы не очень не вовремя?
— Да брось ты. — Хойт махнул рукой и столь же похабно, двусмысленно усмехнулся: — Мы тут как раз решили догнаться. Будете с нами?
