Профессор Старлинг выдержал паузу и обвел глазами амфитеатр. Не меньше десятка студентов подняли руки, желая дать ответ.
— Пожалуйста, — сказал он, показав пальцем на пышную блондиночку, сидевшую в верхнем ряду прямо под тающими, растекающимися на солнце крыльями Икара.
— Дарвин говорил, что все началось из одной клетки, из одноклеточного организма, — сообщила девушка. — Его как-то спросили, где появился этот одноклеточный организм, и он ответил: «Точно не знаю, но скорее всего — в какой-нибудь теплой луже».
По амфитеатру пробежала волна смешков и хихиканья. Все смотрели на мистера Стерлинга, ожидая, как он отреагирует на этот «лепет».
Преподаватель улыбнулся, затем выдержал паузу, словно оценивая правильность рассуждений студентки, и вдруг неожиданно для многих в аудитории, сказал:
— Вы совершенно правы. Я бы сделал лишь одно уточнение: по словам Дарвина, в той теплой луже — или озере, пруду, это в общем-то неважно, — должна была образоваться целая колония тех самых одноклеточных организмов. Я бы даже назвал такую компанию группой единомышленников, но это уже будет моим собственным толкованием слов Дарвина. Вернемся, однако, к нему как к первоисточнику. Давайте попробуем ответить на вопрос: откуда взялись эти одноклеточные организмы и та самая лужа, в которой они обитали? Впрочем, лужу можно пока вынести за скобки и рассмотреть вопрос, касающийся самих микроорганизмов. Итак, откуда, с точки зрения Дарвина, появились одноклеточные организмы и даже — если свести нашу задачу к абсолютному решению — та самая единственная клетка, давшая начало всему живому?
Профессор сложил руки на груди и стал выразительно посматривать то в одну, то в другую сторону, чем-то напоминая бойцового петуха бросающего вызов возможным соперникам. Всем своим видом он словно говорил студентам: «Ну-ну, мои юные гении, посмотрим, что вы скажете на это?»
Так получилось, что профессор в эту секунду оказался под лучом одного из светильников-прожекторов, установленных по периметру амфитеатра под самым куполом. В этом световом пятне мистер Старлинг выглядел очень эффектно и несколько театрально… Сходство с театром усиливала и его манера держать паузу, нагнетая таким образом напряжение и концентрируя внимание зрителей-слушателей на том, что происходит на кафедре, превращенной в сценическую площадку. Шарлотта и подумать не могла чтобы иронизировать по поводу этого зрелища. С ее точки зрения, все происходящее было исполнено великого смысла и представляло собой гениально поставленный в этом античном театре эпический спектакль. Главный герой, Виктор Рэнсом Старлинг, действительно был хорош: его густые темные волосы, аккуратно зачесанные назад, уже тронула седина, но пока никто не решился бы даже заочно перевести его в категорию седовласых. Он вообще внешне разительно отличался от большинства дьюпонтских преподавателей-мужчин: те обычно носили дешевые — по крайней мере, на вид, — рубашки, естественно, без галстука, с расстегнутой верхней пуговицей, и хлопчатобумажные брюки какого угодно фасона, лишь бы без стрелок — джинсы, армейские хаки, вельвет, в общем — только бы продемонстрировать свою непохожесть на так называемую толпу, то есть правильный и предсказуемый в своих поступках и суждениях средний класс. Но Виктор Рэнсом Старлинг не стеснялся одеваться так, как нравилось лично ему. Вот и на эту лекцию он пришел в привычном ему элегантном костюме в очень мелкую бело-коричневую ломаную клетку, который сидел на его стройной фигуре как влитой. Из-под пиджака виднелись воротник светло-голубой рубашки и узел черного галстука. Дополняли гардероб профессора замшевые ботинки имбирно-коричневого цвета. По мнению Шарлотты, он был просто воплощением элегантности, особенности на фоне других — демонстративно потрепанных, если не сказать — оборванных — преподавателей.
Да, мистером Старлингом стоило полюбоваться, стоило на него посмотреть и его послушать, а кроме того, стоило и соответствовать его ожиданиям. Итак, профессор задал вопрос и ждал ответа. Словно в забытьи, Шарлотта подняла руку и тотчас же испугалась собственной дерзости — ну куда ей, первокурснице, соваться со своими ответами на лекции продвинутого уровня, которую читает нобелевский лауреат, а слушают в основном старшекурсники, специализирующиеся на смежных темах?
Прекрасное видение на сцене, то есть на кафедре, заметило девушку, сделало жест в ее сторону и сказало:
— Да, слушаю вас.
Сердце Шарлотты бешено заколотилось, и свой голос она услышала неожиданно отчетливо и в то же время чуть непривычно — словно со стороны.
— Дарвин сказал… он сказал, что не знает, откуда появились первые одноклеточные организмы, и добавил, что гадать на кофейной гуще не собирается? — Еще не закончив предложение, она заметила в своей речи тот самый дурацкий южный акцент и деревенские интонации, по поводу которых так нервничала еще до приезда в Дьюпонт. «Га-ада-ать» — надо же было так растянуть простое слово из двух слогов. А интонация? Можно подумать, что она не отвечает на вопрос, а задает его. Но отступать было поздно. — Дарвин говорил, что пытаться постичь происхождение жизни — бессмысленное, бесполезное занятие? — Ну вот, опять: «за-аняти-ие?» И вообще три последних слова прозвучали как удары обухом топора, которым деревенский парень вгоняет кол в землю. — И пройдет еще долгое время, прежде чем какой-нибудь гений сумеет постичь эту тайну, если такое вообще случится? — Снова вопросительная интонация и к тому же еще растянутое «слу-учи-ится-а». — И еще, насколько я помню, он писал в «Происхождении видов»?.. Я не помню точно цитаты, но смысл заключается в том, что в основе всего лежит воля Творца?.. Творца с заглавной буквы?.. Творец создал сущее и вдохнул жизнь «во многое или в единственное» — то есть в какое-то количество одноклеточных организмов или в одну-единственную клетку. Вот. — Только еще этого «во-от» и не хватало.
— Правильно, — кивнув, заметил мистер Старлинг и посмотрел на Шарлотту снизу вверх — с кафедры на последний ряд амфитеатра. Затем он обвел аудиторию взглядом и обратился ко всем: — Что ж, теперь мы можем отметить… — Неожиданно он прервал сам себя, вновь обернулся к Шарлотте и заметил: — Очень хороший ответ. Благодарю вас, — после чего вернулся к прерванной фразе: —…мы можем отметить, что Дарвин, под влиянием идей которого, как мы знаем, огромное количество образованных людей раз и навсегда рассталось с религиозными убеждениями, предстает перед нами вовсе не атеистом. Даже в своей самой знаменитой работе он упоминает, причем без всякой иронии, а с почтением, Творца. Впрочем, Дарвин и сам всегда называл себя религиозным человеком. Существует, конечно, точка зрения, что все реверансы в адрес религии и христианской теории происхождения мира он делал лишь для того, чтобы смягчить недовольство клерикальных кругов созданной им теорией происхождения видов. Что ж, в этом, несомненно, есть определенный смысл. Однако я полагаю, что все было сложнее.
На мой взгляд, Дарвин просто не мог представить себе мировоззрение, не опирающееся на понятие Бога как создателя всего живого. Ученый не мог признаться самому себе, что он — атеист. В те времена даже самые смелые, рационально мыслящие и материалистически настроенные философы, вроде Дэвида Хьюма, не отваживались назвать себя атеистами, по крайней мере, публично. Лишь в самом конце девятнадцатого века в мировой науке появляется первый настоящий атеист, оставивший свой след в истории: это Ницше. Вот почему я полагаю, что Дарвин рассуждал следующим образом: если никто не может высказать сколько-нибудь здравой идеи относительно того, от чего произошла жизнь, если этот вопрос так и останется для науки неразрешимым, то почему не признать в качестве опорной гипотезы уже существующую систему представлений о Творце и дальше не отталкиваться от нее? — Посмотрев в очередной раз на Шарлотту и показав рукой в ее сторону, профессор добавил: — Вы в своем ответе указали на принципиально важное разделение проблем. — Вновь взгляд, обращенный ко всем студентам. — Одна из них — это происхождение видов, то есть то, что называется эволюцией, а другая — происхождение жизни как таковой, постижение того импульса, который запустил первоначально этот процесс. Надеюсь, всем ясно, что это совершенно разные вещи.
