– Слышь...
– Чего?
– А ведь ты пиздишь... – Второй блеснул глазом из темноты. – В глазок смотрел, а ебать не ебал. Отвел, поди, к выходу и пальцем не тронул?
– Может, и так... – Первый вздохнул.
– А я бы все равно выебал, – зло сказал Второй.
– Может, и так... – повторил Первый и посмотрел в пустой стакан.
Эротический этюд # 47
Поздняя ночь. Все избы в деревне кажутся на одно лицо, и только брешут каждая на свой собачий лад.
Пара картинно прощается у плетня. Девка, сомлев до дури в голове, клонится на плечо Картузика. Тот гладит ее ласково по волосам, целует на прощанье и отодвигается в темноту. Его мы еще догоним, а пока поможем девке подняться по ступенькам, а то не держат ее грешные ножки. Меж ними – беспорядок, боль. Что-то мокрое и счастливое копошится там, дображивает горьким медом.
Она открывает двери и тихо, крадучись, разувается. Вдруг тьма обрушивается на нее стоголосым девичьим шепотом, чьи-то руки хватают ее за плечи, разворачивают во все стороны, зажимают рот, чтобы с перепугу не орала.
А она и не удивляется как будто. Такая ночка была, что уже нет сил удивляться. Только отмахивается от рук и шепотов, чтобы не мешали. Слышит со всех сторон смех, узнает голоса подруг.
– Ну, что, красавица?... Нагулялась? – шепчет одна.
– С Картузом сколь не гуляй – все мало... – отзывается другая.
– Да еще с вами, сучки, делиться... – ворчит третья.
– Да ладно вам, девки. Нам радоваться надо, а вы...
– Да уж... Не появился бы Картузик, так и померли бы, счастья не зная...
– Ага... Одна радость была бы – сватов от Жердяя гонять...
Общий хохот. Жердяй, первый парень на деревне, любил спьяну засылать сватов, а поутру забывал, к кому. Трезвый он был мрачен, тискал девок по углам и все норовил погрозить своей здоровенной елдой. Некоторым она нравилась, но то угрюмое, из чего она росла, отпугивало напрочь...
– Вы о чем, девки? – спросила наша героиня. – Не пойму, что-то...
– Ах, не поймешь... Ну, так мы тебе расскажем...
Цепкие руки, среди которых было немало по-мужски сильных, приученных к работе, мигом сорвали с нее всю одежду. Вспыхнула спичка, осветив здоровое, сдобное тело. Пятнышко крови на бедре выглядело черной кляксой.
– Это что? Да ты не бойся, тут все свои...
– Ага. Сестрички мы теперь, бояться нечего...
– И не узнает никто.
Она досадливо оглянулась. Ей хотелось отлежаться, помечтать и поплакать. А тут – на тебе. Сени полны по-друг, как собственная душа – счастья. А в счастье таком уже нету сил ни злиться, ни ревновать. Со всех сторон таращатся веселые, хмельные глаза девок, в одночасье и навек ставших сестрами. Сестрами по этому самому счастью. Она вздохнула покаянно, улыбнулась искусанными губами.
– Ну, было, девки. Сами знаете. А теперь одежу верни-те – чай, не лето не дворе...
...Картузик возвращался кружной дорогой. Ему не хотелось в хату, стены всегда были ему в тягость. Зато простор, украденный тьмой, был виден и слышен ему, как днем. Он жил на этом просторе, был его частью. В избу старухи, пустившей его жить за помощь по хозяйству, он заползал, как пес – в конуру – только чтобы поспать, не боясь дождя. Он жил в четырех стенах уже пятый месяц и недавно начал поглядывать на дорогу, по которой пришел и по которой пойдет дальше, когда придет срок...
Как он ни замедлял шаг, знакомая изба замаячила в конце улицы. Он коротко вздохнул и полез в карман за табаком. Накуриться следовало снаружи – дома старуха не разрешала, опасаясь пожара. У калитки он присел на скамейку, набил трубку и полез в карман за спичками.
– Огоньку не найдется? – спросил шершавый негромкий голос...
...Девки сидели, прижавшись друг к другу, и шептались в полной темноте. На окне, прибитом к стенке звездами, был нарисован спящий кот.
– А он и говорит: «Хочешь, русалку покажу?»
– Ну... (общий вздох).
– «А она не страшная? – спрашиваю. – Вдруг в воду потащит...» «Нет, – говорит, – не страшная. Она – самая красивая на свете». «Ну, – говорю, – тогда показывай, толь-ко я тебя за руку буду держать, чтобы не пугаться». А он меня к берегу подводит и говорит: «Смотри, мол». Я наклоняюсь...
– О-о-ох...
– А там ничего, только себя и вижу. «Ну, – спрашиваю, – и где же твоя русалка...»
– А он?
– А он мне: «Присмотрись получше – увидишь... Бледная, глазастая, губы сочные, да холодные... Волосы, коли расплести, двоих укроют...» Я смотрю в отражение... Батюшки святы, я же и есть та самая русалка, о которой он шепчет... От страха чуть в воду не свалилась...
– А чего испугалась-то?
– Сама себя... Не то, что испугалась, а будто бы не узнала... И хорошо, и страшно стало... С тех пор – как в зеркало посмотрю – так опять и страшно, и хорошо... Ну, а тогда сама ему на шею кинулась – сердце попросило...
...Сначала сверкнула молния, потом в голове загремело. Картузик, сбитый со скамейки одним ударом, неловко упал в грязь и попытался встать. «Дай ему еще, Жердяй...» – услышал он. И голова снова дернулась в сторону, отскочила мячиком от забора, закачалась сама собой, будто бы укоризненно...
– А у меня, девки, все иначе было, – шептала другая. – Идем мы с ним по дороге. Места наши, знакомые. А он мне вдруг: «Закрой глаза!» А я ему: «Еще чего!» А он мне: «Закрой и иди, как шла, я тебя за руку подержу...» Меня интерес взял, я и закрыла. Поначалу страшно было, все боялась оступиться. А он меня держит крепко, пообвыкла, иду, как ни в чем не бывало. И такое, знаете, странное дело случается. Кажется мне, что я – уже не дома, в деревне, а в другом городе, или стране какой незнакомой. И мерещатся мне дома странные, дороги нехоженые, даже солнце там вроде как не одно, а пригоршня целая катается по небу. И кажется, что каждый шаг – над пропастью, только оступись – и все. И только рука его всю меня держит, стережет от страшного шага, ведет за собой в края нехоженые... Края, которые с открытыми глазами за лесом прячутся, а с зарытыми – на ладонь ложатся. «Где я?» – спрашиваю. А он мне: «Не знаю. Мне туда хода нет... Это – твоя держава, ты там царица».
– Ух ты...
– Ага. Я тогда останавливаюсь, а глаз не открываю. Так боюсь дорогу нашу постылую увидеть, сил нет. «Поцелуй, – говорю, – меня, пока я здесь, в царицах, а не в девках на задворках». Чувствую – дышит мне в губы, потом коснулся легонько своими... Они у него нежные, будто девичьи...
– Да уж знаем, знаем...
– Ну, я не выдержала, влепилась в него всем телом: «Бери!» Уж и не знаю, где это было, может, у всей деревни на виду...
– Ты что ж, глаза так и не открывала?...
– Потом только, когда он меня обратно привел...
...Боль взрывалась шутихами то в животе, то во рту, то на спине... Его уже дважды рвало, блевотина смешалась с грязью, в которой он валялся, и кровью, которая текла из разбитого рта, носа, брови. Короткие вспышки освещали древний город, что стоял здесь когда-то. Он видел его хорошо и жалел, что не успеет рассмотреть каждый дом... «Все, курва. Умирать пора...» – донеслось из-за городской стены...
– А меня в лес завел... Жили с ним, как дикие звери. Ходили голые, спали в шалаше. Уговор был – ни слова не говорить. Только на Луну выли по ночам.
– Страшно, поди...
– Некогда было бояться. Любились с утра до ночи, без устали...
– А со мной он запросто жил. За два дня плетень подровнял, крышу залатал, дров на всю зиму наготовил. В бане меня парил, как дите малое... Перед сном колыбельные пел... Все, что мамка с батей не допели, царство им небесное...
– А со мной в Снегурку играл. Над костром не растаяла, а как обнял – пуще костра растопил. И осталась от меня, девки, одна большая лужа...
– А со мной – дрался. Хохочет, а дерется... Рука легкая, бьет понарошку. А мне весело, сама не знаю почему...
