– Ах, государь, – Она потешно заломила руки. – И без вина душа раскаянья полна...
«Мама что-то совсем расклеилась. Надо сегодня пораньше вернуться... А завтра повожу ее по нормальным докторам, хватит уже в поликлинике уродоваться...»
– И все же – выпей для начала. А потом приступим к покаянным процедурам, – Он подал ей личный пример, двумя глотками осушив свой бокал.
«Дрянь вино... А девчонка хороша... А Степаныч – сукин кот, завтра с ним разберусь»
– За тебя, Котик... Расти большой... – Она тоже выпила залпом и закурила, ожидая опьянения, как поезда в метро, чтобы продремать на лавке до конечной.
«Сладкое вино, тьфу... Сколько раз ему говорила, что не люблю такое!»
– Еще? – Он потянулся за бутылкой.
«Тихо сидим. Надо музыку поставить...»
– Конечно, милый. Ты же знаешь, как я люблю сладкое! – Она взяла бокал в свободную от сигареты руку и чередовала бесполезное с неприятным, улыбаясь.
«А Котик, похоже, и впрямь устал... Напрасно приехала... И в аптеку не заскочила...»
22.30
Весь подъезд, от охранника на первом этаже до уборщицы на чердаке, слушает Гарри Мура. Наши герои допили вторую бутылку вина и только что устали танцевать.
– Ну, что ж, – сказал Он, садясь в кресло. – Время покаяния пришло...
И подумал: «Надеюсь, сегодня она не будет кусаться...»
– Я готова, мой господин, – Она опустилась на колени в позе кающейся грешницы. И даже сложила ладони вполне благопристойным образом. Только кусочек живого теста, который она принялась раскатывать, был из другой оперы.
«В лесу родилась... елочка... в лесу она... росла... росла... так... так...»
– Съешь меня, – улыбнулся Он. – Так, кажется, говорил пирожок?
«Надо сделать музыку потише... Мешает...»
– Да. Вот только понять бы, какая сторона – уменьшительная, а какая – увеличительная... – Она лизнула его «пирожок», больше похожий на гриб, сначала с одной, потом с другой стороны шляпки...
«Пора подстричься. Надоело отплевываться от собственных волос...»
– С какой стороны ни лизни – увеличится... С какой ни укуси – уменьшится... – пробормотал Он севшим голосом... «Господи, какая пошлость... гадость... дрянь... Любимая сказка дочки...»
22.45
Возня на полу в кромешной тишине.
– Милая, родная моя... – прошептал Он, жмурясь от света в конце тоннеля, по которому толчками вел своего крота... И подумал: «Милая, родная моя...»
– Милый, родной мой... – эхом откликнулась Она, сочась сладкой берестой вокруг его ствола... И подумала: «Милый, родной мой...»
23.15
Бокал вина «на посошок», сигарета просто так, тишина. Слышно, как охранник на первом этаже трахается с уборщицей под Гарри Мура.
Домовой, задуманный, как птенчик, глядит из-под дивана желтыми волчьими глазами.
– Мне хорошо с тобой... – прошептал Он. – Придешь завтра?
И подумал: «Хотя, какое, к черту, завтра... Со Степанычем надо разбираться...»
– Постараюсь, – сказала Она. – Я тебе днем перезвоню. Мне с тобой тоже очень, очень хорошо...
И подумала: «На метро успеваю. В аптеку завтра с утра забегу, перед работой... Не забыть днем позвонить сюда и сказать, что не смогу...»
– Хруммм, – сказал Диван. И ничего не подумал.
«Когда они угомонятся, наконец?... – подумал Домовой. И ничего не сказал.
Эротический этюд # 44
– Чего примолк, старик?
– Да вот, гляжу я на тебя, барин. Молодой, красивый, из столиц, поди...
– Ты не на меня, ты на дорогу гляди. Вон кочка какая, будто сам леший плешь выставил.
– Об кочках не тужи, кобыла их лучше нас с тобой помнит.
– Да я и не тужу, твоя телега. А мне тут и пешком уже недолго пройти.
– Твоя правда... Так вот я и думаю... Из столиц – а в нашу глухомань потянулись. Не в парижи какие... И земель-то у вас тут нет...
– У меня, старик, и в парижах земель нет. Студент я. А на барина только похож.
– А-а-а... Наука, сталбыть.
– Она.
– Опять же, к нам-то зачем?
– Дошли до наших столиц вести, что у вас тут деревья растут небывалые.
– Ну...
– Что «ну»?
– Ну, растут. Бабки с них листья рвут, приворотное зелье варят. А тебе-то что? Тоже зелье варить?
– Нет, старик. Мне бы поглядеть на них да понять, как они называются. И нарисовать у себя в тетрадке, чтобы потом в столицах показать.
– Вот люди живут... За простым рисунком – в такую даль едут... Только бабки тебе не скажут ничего.
– Это почему?
– А вдруг деревья изведешь почем зря. Из чего им потом ворожбу свою варить?
– А ты скажешь? Денег дам.
– Не. Не скажу. Не знаю, потому что. А то сказал бы.
– А кто знает, кроме бабок?
– Лесовик только.
– Кто таков?
– Одно слово – лесовик. Мясоед. Ни огорода, ни поля не держит. Срубил дом в лесу – и охотится там помаленьку. Говорят, из беглых.
– Отвезешь туда?
– Ха! Туда не то, что на кобыле, и пешком-то еле дойдешь, без малого день по бурелому итить.
– Отведешь?
– Завтра, как проснемся – пойдем помаленьку. Денег, значится, дашь?
– Дам, дам. Не сомневайся.
– Да я и не сомневаюсь, только ты все ж студент – не барин. Хорошо бы сразу.
– Ладно, ладно. Сейчас давать?
– Нет. Если счас дашь – запью в ночь, нельзя. Завтра давай, перед самым выходом. Под лавку положу. Вернусь – запью. А тебя лесовик сам обратно приведет.
– Договорились...
Молодой человек улегся поудобней на сено и замолчал. Собственное имя в электрическом ореоле славы зажглось у него перед глазами. В свете этого ночника он сладко продремал до самой деревни...
– С дочкой не балуй, барин. Пожалеешь...
Неизвестно, какими путями бродит лесное эхо, только напутственные слова лесовика прозвучали в его ушах так ясно, будто старик стоял в двух шагах. Однако, его не было не только в двух, но и в двух тысячах шагов отсюда. А была та самая дочка, с которой баловать не следовало, и шесть невиданных деревьев, за которыми проделан столь долгий путь и которые на поверку оказались... обыкновенными кленами. Правда сказать, посреди дремучего хвойного леса они и впрямь казались пришельцами с другой планеты. Но быть и казаться – не одно и то же, правда?
Вот, к примеру, девчонка. Показалась она неказистой, чумазой, нескладной, как сломанный циркуль. А была она совсем другой. Грация ее движений открылась по дороге, когда, карабкаясь на очередной павший ствол, он завистливо провожал глазами ее скользящий впереди силуэт. Не иначе, как рысь была матерью этой девчонки. Порой она пряталась от него, не отзываясь на крик, и Он в первобытном ужасе замирал на месте, пытаясь на слух или взглядом открыть ее присутствие. Без нее он был беспомощен, как щенок. Колоннада сосен норовила сомкнуться над Его Электрическим Сиятельством. Мох, шурша, подбирался к его ногам. И лишь когда страх был готов выплеснуться наружу в позорном крике о помощи, лукавая проводница выскакивала, откуда ни возьмись, хватала его за руку и тянула дальше, к цели путешествия.
Добравшись до заветной лужайки, Он ощутил усталость и разочарование. Тщеславные мечты стать первооткрывателем вида разлетелись в пух и прах. Увы. Шесть деревьев с молодецкой статью новообращенных юнкеров были точной копией тех кленов, с которыми он вечность тому назад прощался на Тверском бульваре. Слава плеснула по озеру сдобным русалочьим хвостом и улеглась на дно до лучших времен.
Он сел на пригорок и закурил. С этого пригорка начинался обратный путь. Вместо кондуктора, прогуливающегося по перрону со спокойствием единственного человека, которые не боится опоздать на поезд, качнулась под птицей еловая лапа. Туча над головой, дальняя родственница паровоза, тронулась в путь, чтобы растаять где-нибудь над Тамбовом. С привычным философским унынием, которое приходит на вокзалах при взгляде на собственные пожитки, Он подумал о себе в третьем лице. Подумал с жалостью. Вокруг не было вокзальной толпы, которая так выручает блеющее человеческое одиночество. Напротив, вокруг стояли сосны, которые были дома и никуда не собирались по своей воле. Поэтому он заплакал...
