А бывали дни, когда он плакал, уткнувшись щетиной в ее бедную, обожженную грудь. Она жалела его, потому что так было надо, и каждая его слеза пускала корешок, причиняя новую боль...

Сколько дней прошло в этих сумерках? Она не знала... Он и не хотел знать... Потом она перестала откликаться на свое имя, и он перестал звать ее по имени. Потом они поняли и приняли Луну, выли на нее, когда была охота или просто смотрели в темноте. Потом перестал наступать день, и воцарилась ночь, долгая, как остановка поезда в тоннеле...

Даже когда он ушел в свою непомерную дозу, она не сразу заметила это. Она продолжала ласкать его тело и радовалась тому, что ее не наказывают. Она, никем не остановленная, развернула во всю длину полотнище любви с кривыми буквами на нем. Это были самые счастливые дни в ее жизни...

Потом началась суета, и Гость Бахчи наливал ей водку на кухне, и какой-то белый с добрыми глазами щупал ей пульс и заглядывал в глаза... Потом она поняла, что ее любимого увозят навсегда, чтобы зарыть в землю. Она просилась с ним, но ее не пустили. Тогда она приняла правила игры и отстояла с толпой на кладбище положенное время. Она взяла себя в руки и только плакала, как все, потому что так было надо, чтобы ее не забрал Белый с теперь уже нехорошими глазами.

Дождавшись ночи, она облегченно улыбнулась Луне и отправилась на кладбище. Когда она дошла, уже светало. Но Луна еще успела подмигнуть ей на прощанье, оставляя навсегда в обнимку с дешевым, наспех поставленным камнем.

Она всегда готовилась к тому дню, который называла Днем Варенья. Приводила в порядок все закоулки старой квартиры, разгоняла призраков по пахнущим нафталином шкафам. Настежь распахивала окна, близоруко щурилась на белый свет и, как всегда, не узнавала его. Книги вставали на полки, тесно, как в трамвае, шепотом переругиваясь на разных языках.

Потом из сундука доставались платья, тоже похожие на призраков, только мертвых. Она примеряла их перед старинным зеркалом, останавливалась на каком-нибудь одном и облачалась в него со всей торжественностью момента.

И, наконец, садилась за пустынный стол, закуривала папиросу через длиннейший сандаловый мундштук и слушала уличный шум, в котором последние несколько лет ей чудились дуновения труб и валторн.

Потом она выходила на улицу и направлялась прямиком на Тверской бульвар. Она предпочитала Тверской – чопорный, дородный, аристократически стройный, с офицерской выправкой кленов – всем остальным. Пройдя до середины, она присаживалась на чистую скамейку и делала вид, что дремлет, полуприкрыв глаза.

О ее глазах в свое время было сказано немало. Их сравнивали и с незабудками, и с васильками, и с черт-его-знает какой еще полевой флорой. Гимназист С. решился сравнить их даже с орхидеей, за что был допрошен с пристрастием, после чего выяснилось, что по ботанике у него – «неуд», и об орхидеях он имеет не больше представления, чем сами орхидеи – о гимназисте С.

А вот чего никто из прежних воздыхателей не заметил – так это проницательности ее взгляда. Впрочем, рентген тогда еще не был так известен, и ее взгляд просто не с чем было сравнивать.

Итак, она включала свою рентгеновскую установку на полную мощность, и не было прохожего, которого она не рассмотрела бы до самых потаенных потрохов. Из множества случайных персонажей ее интересовал только один тип – редкий, но не исчезнувший полностью даже в теперешнее время.

Тип перестарка-девственника, лет эдак восемнадцати-двадцати, который уже научился побеждать прыщи, но уложить на лопатки собственную робость никак не решится. Видимо, потому, что Робость – существительное того же проклятого, непонятного, женского рода.

Этот тип сильно изменился. Ушла прежняя сутулая нервозность, поэтические придыхания, цитирование чужих мудростей и трусливый взгляд исподлобья. Нынешний девственник стал агрессивен и бросок на вид, порой его уже и не отличишь невооруженным взглядом от толпы счастливчиков, уже окунувших свои перья в чернильницы лжи.

Но ее взгляд был вооружен достаточно, чтобы безошибочно опознать бедолагу в самом расфуфыренном попугае на Тверской выставке тщеславия.

Увидев такого издалека, она глубоко вздыхала и, встав со скамейки, прибегала к древнейшему трюку, против которого нет защиты. Сделав шаг-другой от скамейки, она пошатывалась и прислонялась к ближайшему дереву.

Дичь, которая в этот момент проходила мимо (уж поверьте, момент всегда был рассчитан точно), могла и не заметить бедную старуху, или просто оставить без внимания ее немой призыв о помощи. Бедная же старуха, ругаясь в душе молодыми казарменными словечками, усаживалась обратно и застывала до следующей жертвы. А ни о чем не подозревающее одинокобродящее надеждопитающее проходило мимо своей судьбы с обычной для таких случаев тупой покорностью.

Не было случая, чтобы ее ожидание не увенчалось успехом. Когда это происходило, она с усталым щебетом давала довести себя до дома («Вы так добры!»), квартиры («У нас такие разбитые ступеньки!»), стола («Нет, я просто не отпущу вас, не угостив своим собственным...»).

Чем? Господи, ну, конечно же! Ведь ты не забыл, читатель, что приглашен на День варенья!

Стол, волшебным образом накрывшись скатертью, обрастал приятными мелочами – чашками, блюдцами, ложками, сахарницей со щипцами и т. д., и т. п., et cetera. Наконец, по-детски яркой палитрой, на столе в розочках вспыхивали абрикосовое, клубничное, яблочное, грушевое, приворотное... И ложка превращалась в кисть, и яркая акварель разговора ложилась на тишину мазок за мазком.

Она умела и любила говорить. Этим искусством она овладела давно и с удовольствием применяла его, год за годом оттачивая мастерство. Надо ли говорить, что невинное дитя, сомлев после трех чашек чая, уже не спешило уходить от стильной умницы старухи с древним колдовским мундштуком, в котором дымился вполне современного вида косячок «Казбека».

Она не трогала опасных тем. Скользя, как праздная лодочка по дачному пруду, она покачивала своего собеседника на волнах своего понимания и дружелюбия, в мудром и безопасном безветрии. Потом, незаметно взглянув на часы, она тихонько вытаскивала пробку, и разговор вытекал не спеша, свившись на выходе в обычный водяной цветок.

Наконец, неожиданно для него и вполне по плану для нее, звучал звонок в дверь, и она шла открывать ее, замирая по обыкновению перед маленьким чудом, которое совершалось ее руками уже в который раз...

За дверью, к полному и паническому изумлению гостя, оказывалась девушка, созданная природой как измерительный калибр для слов типа «миловидная», «очаровательная», «возвышенная» и проч. Гостья заходила в комнату и, дождавшись появления на столе третьего чайного прибора, усаживалась, как ни в чем не бывало. Видно было, что этот дом уже давно знаком ей и любим по-родственному.

«Откуда?» – спросите вы. И действительно, откуда?!

Все очень просто. Или вы думаете, что девственность бродит по Городу только в обличье юношей? Отнюдь. Неделей раньше одной старушке стало плохо с сердцем на бульваре – и вот вам добрая девочка, вознагражденная за свой великодушный поступок.

Чаепитие продолжалось втроем. Если и намечалась в первые минуты скованность, она быстро таяла в очередной чашке, размешанная старинной серебряной ложечкой.

Хозяйка незаметно становилась фоном, на котором контрастно сияла пришедшая в гости Молодость. Дай Бог каждому такого фона – который, как титул, толкает Мальчика фон Мужчину в объятия Девочки фон Женщины.

Возьмите немного робости, немного весны, немного чужой мудрости и своей жажды. Перемешайте все это серебряной ложкой, и останется только добавить каплю варенья, чтобы получилось сладчайшее блюдо Первой Любви.

Так это и происходило.

Когда наступало время оставить их наедине, она уходила в прихожую говорить по телефону. Иногда ее собеседником становился полковник Н., иногда – сестра, изредка даже гимназист С. со всем его милым невежеством. И многие другие. Они говорили тихо, совсем неслышно за непрерывным паровозным гудком. Но иногда ей удавалось дотянуться до них.