– Согласился?

– А какая, на хуй, разница, до или после? Согласился.

– Накатим?

– Наливай.

Двое чокнулись над столом, по стенам шершаво дернулись тени.

– Ну, чего дальше-то было? Не томи душу.

– Посадил голубков в одну камеру, запер, а сам – к глазку.

– А к кому она приехала-то?

– К Пугалу. Прикинь, смех какой...

– К Пугалу?!

– К нему.

– К уроду этому? К уроду сраному, мелкому? – в голосе Второго мелькнула зависть. Он и сам был невелик ростом.

– Ага. Я сперва ушам не поверил. Такая фифа – и к Пугалу. Но она описала все чин-чинарем, и номер его назвала.

– Ну, а дальше? – обида в голосе Второго еще не рассосалась.

– Ну, как они вдвоем остались, так она сразу к нему – обнимать. Он ее тоже обнял, глаза закрыл, молчит. Долго так стояли. Потом она – шаг назад – и давай на себе пуговицы щелкать, что твои орешки, одну за другой. А он ей: «Не надо». Тут, мол, на нас смотрят. А она засмеялась, громко, по-блядски, и говорит: «Это не люди, их стесняться нечего». Ну, думаю, погоди, получишь у меня за свое «не люди», когда рассчитываться будем. А она тем временем раздевается, быстро, как по тревоге, тряпки по всей комнате летят, пока не осталась в чем мать родила.

– Эх, – крякнул Второй. – Гут, гут. Значит, сиськи на месте, говоришь?

– Сиськи не то, чтобы большие, но ничего, подержаться можно. Вот жопа подкачала. Маловата будет. А пизденка – что твоя клумба – подстрижена, ухожена... Так и вцепился бы...

– Накатим?

– Погодь. Ну вот, а Пугало сраное от нее пятится, как неродное. Я, говорит, грязный, ты ко мне не подходи. Она ему: «Плевать!» А сама разрумянилась, сразу видать – баба на взводе. Ну, а Пугало ты знаешь. И обычно-то ходит, как жмурик. А тут совсем белый стоит, от нее глаза воротит, к стене прислонился.

– Жмурик... Эт точно, – Второй обрадовался сравнению.

– А она к нему – и давай с него робу стягивать. Потом штаны. Он упирается, как дите, глаза закрыл, кадыком ворочает и хрипит будто. Но особо не сопротивляется. В общем, быстро она с ним управилась. Стоит голый, все кости наружу, будто она с него и кожу заодно с робой стянула. Главное дело – елда висит, никакого движения. Не то, что моя. Давно в дверь уперлась, как дамочка юбку начала стягивать.

– Ну?

– Она его обнимает, заговаривает, как цыганка, быстро-быстро, руками то здесь, то там шарит, как бы незаметно к елде подбирается. Подобралась, пальчиком погладила, в рот примерилась взять, да сразу не смогла – от вони отшатнулась сперва.

– То-то! – почему-то сказал Второй.

– Но потом все равно взяла. И давай сосать, лизать, в общем, все как положено и даже лучше. Я и то не выдержал, руку в карман засунул – и давай шары гонять. А Пугало, блядь такая, стоит и не шелохнется. Хозяйство как висело, так и висит, только кадык все быстрее дергается. Будто давится он чем-то, молча... Потом как заорет на нее: «Ты что, сука, ожидала?»

– Так и сказал: «сука»?

– Так и сказал. Я сам удивился. А она, видать, не удивилась. Только дернулась, будто он ее ударил, и замерла.

– Так, с хуем во рту и замерла? – хихикнул Второй.

– Ага. Чтобы не сболтнуть чего, наверное.

– Гы...

– Ну вот. А он сам в сторону отпрыгнул и давай орать. «Ты, мол, зачем приехала? Я тебя звал, мол? Я тебя просил? Ты же, – кричит, – меня бросила, зачем вернулась? Я же здесь из-за тебя, что я могу, – говорит, – к тебе чувствовать, кроме этой... как ее... ненависти!»

– Ух ты! – восхитился Второй. – А она?

– «Я, – говорит, – была дурой. Все бабы – дуры. Прости. У меня, – говорит, – никого после тебя не было».

– Это она о чем? – удивился Второй.

– Не знаю. Я так понимаю, что ее никто не ебал.

– Вообще?

– Ну, после Пугала.

– А-а. Пиздит, конечно.

– Ясное дело. В общем, он орать вдруг перестал, садится на кушетку – и в слезы. А она его своим пальтишком накрыла, узелок разворачивает – и садится на пол, что твоя собака, около него. Он смотрит на узелок – а там всякие пирожки, картошечка, варенье, хуе-мое. Он хватает пирожок и – целиком в рот. Жует, а слезы по щетине катятся – цирк. Потом еще пирожок, еще. На шестом остановился. Погладил ее по голове. Прости, говорит.

– Это за что?

– Не знаю. Мож, за то, что орал?

– А чего тут такого? Это он, видать, за то, что хуй не стоит.

– Может, и так. В общем, она с колен встала, села рядом с ним, обняла за плечи. Сидят, молчат. Он жует, плачет. Она дышит неровно, но глаза сухие. Он ее спрашивает: «Как там, мол, в Москве?» Она ему давай тихонько рассказывать, кто на ком женился, кто книжку написал, кто на какой работе работает. Меня даже смех разбирает – сидит голая телка и лясы точит. И с кем! С мужиком, который уж два года баб не видал! Но, думаю, когда-то у него, видать, крепко стоял, раз такую кралю отхватил.

– У них там, в городах, главное дело – пиздеть красиво. А чтобы стоял – дело второе.

– Что-то я не слышал, чтобы Пугало пиздело красиво. Молчит, как пень, с утра до ночи.

– Так ты ж не баба. Чего ему перед тобой заливаться?

– Ладно. Дальше-то будешь слушать?

– А то!

– Ну так вот. Неизвестно, сколько голубки проворковали бы, но пирожки раньше меня их беседу похерили.

– Какие пирожки?

– Те самые. Долго они у Пугала в пузе не просидели. Обратно попросились. В общем, блевать он кинулся, еле до параши добежал. Не принял организм.

– Надо было три съесть, не боле, – понимающе кивнул Второй. – Опять же, нервы.

– Да. Может, четыре еще потянул бы зараз. Но пять – это...

– Да ладно, дальше давай. Накатим?

– Погодь.

– Гут. Валяй, складно рассказываешь.

– Дальше дело было так. Клоун наш совсем поплохел после собственной блевотины. Улегся на пол рядом с парашей, голову руками закрыл и говорит одно слово: «Уходи».

– Гы. Она уходит, а тут ты!..

– Нет, погодь. Она – к нему, рядом ложится. И давай шептать что-то на ухо. И обняла его сверху, на манер одеяла. О чем они там болтали, не знаю, только вижу вдруг – ебутся. Тихо так, без лишних слов, завозились на полу.

– Да ну? Гут!

– Ага. Обнялись, ебутся и шепчутся. Я ухо приложил, чтобы слышнее было. Она ему: «Милый, родной, люблю...» Ну, и он ей то же самое. А иногда совсем тихо шептались, мне не разобрать было...

– Ну...

– Чего «ну»... Худо-бедно кончили, поплакали, пообнимались – и одеваться стали. Не жарко, в камере-то, голым долго не походишь.

– А потом?

– А потом Он ее к двери провожал. За руку держался, отпускать не хотел. В самых дверях она к нему повернулась и спокойно так говорит: «Ты мне, небось, не веришь, что никого не было?» Он улыбается, ничего не говорит. А она ему: «Ты верь. Не было». А он ей: «Спасибо».

– Чево? – Второй пожал плечами. – За пирожки, что ль?

– Не знаю...

– Гут! – Второй потер руки и разлил остаток водки по стаканам. – Теперь валяй, рассказывай, как ты ее потом... Того этого...

– Вот теперь накатим.

– Давай.

Свет лампочки, переломившись в запрокинутом стакане, прыгнул на стену хворым электрическим зайчиком.

– Отвел его в камеру, возвращаюсь.

– А она?

– Она спокойно так говорит: «Я готова».

– А ты?

– А я ее за жопу взял и говорю: «Пошли, раз готова».

– Гут. А она?

– А она мне: «Поскорее, если можно». И заходит обратно в камеру. «Здесь?» – спрашивает.

– А ты – за ней, дверь запер, – Второй облизнулся, – и в хвост и в гриву!..

– Ага. И раком, и боком, и вертолетом, и солнышком, и за щеку с проглотом... Все, что жмурик не доебал – мне досталось. Кричала, сучка, как резаная – нравилось, поди.

– Эхма... – Второй залез рукой в штаны – поправить распухшее хозяйство... – Хорошо...

Первый вздохнул и доцедил пару капель из пустого стакана. Стояла такая тишина, что слышно было, как у Первого на душе скребут кошки.

– Где бы еще водки достать? – сказал Второй. – Душа горит...

– Хорошо бы, – хмуро отозвался Первый.