Профессор медлил, не желая мириться с тем, что положение командующего безнадежно, хотя видел это не хуже, чем другие. Приподняв руки, он слабо поводил тонкими пальцами в перчатках, как будто колдуя, и это значило, что он упорно искал пути к исцелению. Он был смел за операционным столом, поэтому ему чаще, чем другим, улыбалась удача. Но здесь он сознавал свое бессилие, и, как всегда, оно уязвляло его.

Возвращая людям жизнь, Юрьев ощущал себя ее соавтором, и это самолюбивое чувство с годами действительно утвердилось в нем. Тем болезненнее переживал он всякое напоминание об ограниченности своих возможностей. Оперируя, он не испытывал сострадания — оно помешало бы ему; сейчас его охватила бесполезная жалость к распростертому умирающему телу. Она была как бы вестницей близкого уже конца...

Юрьев приказал наконец обмыть рану, потом анестезировать операционное поле... Он собрался проделать все, что предписывалось еще в подобных случаях, но к концу операции его ассистенты поняли, что генерал приговорен.

Повязка была снова наложена, и командующий попросил, чтобы его приподняли. Надев очки, он подождал, пока Юрьев снял с лица маску.

— Ну как, профессор? Что вы там нашли? — спросил Рябинин.

Хирург утирал платком мокрое лицо, и в операционной запахло одеколоном.

— Придется полежать генерал, — сказал он.

— И долго, вы думаете?

Юрьев посмотрел на командующего светлыми, сузившимися глазами.

— Боюсь, что довольно долго...

Отвернувшись, он заговорил с сестрой. Врач госпиталя, молодой, с черными полубачками, опасливо взглянул на Рябинина.

Дивизионный комиссар ожидал Юрьева наверху, в комнате командира медсанбата. Выслушав сообщение профессора, он подозрительно сощурился.

— Ночью, вы говорите? — переспросил он.

— Да... Или утром завтра... — Юрьев медленно подошел к окну и присел на подоконник.

— Но Рябинин не так уж плохо себя чувствует, — возразил комиссар, встав из-за стола.

— Через несколько часов у него начнется агония, — сдержанно ответил Юрьев.

— Ничего не понимаю... — все еще спорил Волошин. — Только что мы с ним разговаривали... Этой ночью он подготовил превосходную операцию.

Юрьев задумчиво смотрел на грязный, но уже по-весеннему блестевший двор, на зазеленевшие кусты, на лошадей с подсохшими, распушившимися гривами, на желтые наличники окон во флигеле, куда отнесли генерала... Черно-синяя ворона не спеша косолапила по ребру черепичной крыши.

— Ночью его можно было спасти, хотя бы ценой ампутации, — помолчав, проговорил профессор.

— Почему же не спасали? — закричал Волошин и осекся; бритая голова его покраснела.

— Он не пустил к себе врачей, — сказал хирург. — Но, знаете, после ампутации он уже не смог бы командовать...

— Этой ночью он выиграл сражение, — сказал комиссар.

— Вероятно, выиграл, — согласился Юрьев, — но проиграл жизнь...

— Профессор, вылечите его! — с безрассудной требовательностью проговорил Волошин.

— Я не жду, чтобы меня просили об этом, — сухо сказал хирург.

— Может быть, есть какой-нибудь препарат? Должен быть. Мы пошлем в Москву самолет, — настаивал Волошин.

— Нет такого препарата. Пока нет, — не глядя на комиссара, ответил Юрьев.

— Как же так? — сказал Волошин, и хирург, обернувшись, увидел на его лице, обветренном, широком, нескрываемое осуждение.

«Какой же ты профессор после этого?!» — словно говорил взгляд комиссара...

И Юрьев, чуть вскинув голову, поправил, хотя и без надобности, жесткие манжеты в рукавах кителя.

— Я очень сожалею, поверьте, — вымолвил он.

— Ах, беда! — громко сказал Волошин.

Он не находил виновника несчастья и от этого был еще больше расстроен.

В дверь постучали, и в комнату осторожно проник командир медсанбата. Комиссар, завидев Луконина, быстро направился к нему, и тот инстинктивно подался назад. Но член Военного совета, проходя мимо, только скосил на врача серые яростные глаза. Потом дверь за ним захлопнулась.

— Товарищ бригврач! — заговорил, волнуясь, Луконин. — Я исчерпал все средства... Командующий приказал охране не впускать нас...

— Если бы он впустил вас, он не наступал бы сегодня... — Юрьев опять поправил манжеты. — Прикажите, пожалуйста, приготовить для меня стол. У вас не хватает хирургов... Я помогу вам, — сказал он.

— Слушаю... Спасибо, товарищ бригврач! — горячо поблагодарил Луконин.

— Не напрасно же я сюда приехал, — сказал Юрьев, вежливо и безучастно улыбаясь румяному, оробевшему, видимо, врачу.

Управление боем ускользало из рук командарма, несмотря на все его усилия. И не потому только, что он находился дальше, чем следовало, от своих наступавших частей. Хуже было то, что временами он плохо теперь понимал происходившее. Он стал странно забывчив и, выслушав донесение, замечал вдруг, что не помнит, о чем оно. Отдавая приказ, он умолкал на полуслове, тщетно стараясь восстановить в памяти начало фразы... Мысль Рябинина как будто внезапно иссякала, хотя он был еще в сознании, — но лишь для того, казалось, чтобы сознавать свою немощь. Боль мучила его все сильнее, и ему уже трудно становилось противиться ей...

Между тем телефоны часто попискивали, и адъютант то и дело докладывал о прибытии связных офицеров. Они входили, стуча сапогами, и в комнату врывался запах бензина, свежего ветра, конского пота, мокрой земли. Вытягиваясь у койки, офицеры испуганно смотрели на, пышущее жаром, серо-желтое лицо старика.

Волошин сидел у стола, ожидая минуты, когда останется наедине с командующим. Уже не одно сострадание, но и прямая необходимость требовали от члена Военного совета решительного вмешательства. Ибо, как ни велика была роль Рябинина в подготовке начавшегося сражения, его дальнейшее участие в нем стало грустной помехой... Адъютант увел наконец артиллерийского капитана, прискакавшего из штаба армии, и Волошин передвинул свой стул к койке.

— Сергей Антонович, а не пора ли вам отложить дела? Отдохнуть вам надо, — сказал он участливо, но так, будто не придавал своему совету, особенного значения.

— То есть почему отложить? — спросил генерал. — Я бы отложил, да немец еще сопротивляется, — попробовал отшутиться он.

Однако глаза его за очками смотрели недоверчиво. Догадываясь об истинных причинах заботливости Волошина, он попытался уверить комиссара в их неосновательности.

— На правом фланге, боюсь, замешкаются у меня... А успех зависит от продвижения на Каменское, — проговорил Рябинин медленно и раздельно, как бы демонстрируя ясность своего понимания обстановки.

— Там Богданов... Он справится, — убежденно возразил Волошин. — А вам лечиться надо...

— Донесения что-то нет от него... Я уже приказал связаться. — Генерал словно не слышал последних слов комиссара.

— Рано еще ждать... Теперь у Богданова самая жара. А вы бы поспали часок...

Они разговаривали так несколько минут, и в то время как командующий доказывал, что он хорошо еще во всем разбирается, Волошин упорно не соглашался с этим.

— Надо вам поберечь себя, генерал! Рана ваша серьезнее, чем казалось, — выговорил он хмуро, начиная терять терпение.

— Да, что-то она побаливает, — согласился командующий. — Ну да, как говорится: бог не выдаст, свинья не съест.

— Что, если мы Глухову прикажем... — Волошин замялся, подыскивая слово, — ...заместить вас пока. Он начальник штаба — значит, в курсе всего. И командир боевой...

«Да ведь он молод еще!» — чуть было не ответил генерал, но удержался, потому что и Волошину — члену Военного совета фронта — едва ли исполнилось сорок лет. Поколебавшись, командующий ничего не сказал о действительных мотивах своего упрямства. Он и сам теперь видел, что почти не справляется с обязанностями, которые пытался исполнять с таким мужеством. Но не одно естественное стремление лично завершить начатую операцию руководило командармом. Гораздо более важным для него было то, что среди своих офицеров он не находил сверстников. То есть он не мог не считать себя, старого солдата, лучше подготовленным к тому делу, которое делал. Даже способнейшие среди них не обладали, думалось ему, теми качествами, которые люди его поколения приобрели за долгую революционную жизнь, за многие годы пребывания в партии. Ничто не могло, как это нередко бывает, разубедить Рябинина, ревниво оберегавшего драгоценные преимущества своей биографии. Поэтому не честолюбие заставляло командарма, изнемогавшего в затянувшейся борьбе, не соглашаться с Волошиным. Его поддерживал страх взыскательного отца перед наследниками, в достоинствах которых он все еще не вполне удостоверился.