— Вот... Бывает и на старуху проруха, — в тон ему ответил командарм. — Простите, сейчас освобожусь. Семененко дайте мне, — приказал он адъютанту.

— Привез к вам нашего чудотворца, — представил Волошин профессора. — Бригадный врач Юрьев.

— Неудобно мне, право... Ранение пустяковое, — проговорил Рябинин.

— Рад слышать, — любезно сказал профессор.

— Поташнивает меня только... Я своим эскулапам говорил: пропишите мне что-либо желудочное.

— И прописали вам желудочное? — поинтересовался Юрьев.

— Лимон вот достали, — сказал Рябинин.

Адъютант, склонившийся к его изголовью, доложил, что Семененко на проводе, и подал трубку. Минуту генерал внимательно слушал, глядя поверх очков в потолок.

— Спасибо, орел! — проговорил он в трубку. — Нет уж, откладывать больше не будем. Я тебя прошу— не зарывайся очень... Стой, где приказано, и ни шагу. Доноси мне почаще. Ну, помогай тебе. — Генерал положил трубку.

— Дай мне Богданова, — попросил он адъютанта. Тот вышел, и командующий устремил на Волошина узкие, сухо горевшие под набрякшими веками глаза.

— Через полчаса начинаю, Петр Андреевич!

— Что именно? — спросил комиссар.

— Артподготовку начинаю. Как полагается...

Волошин молчал, не понимая, и командарм потянул к себе карту, расстеленную на одеяле.

— Эх! — крякнул он от боли, неловко шевельнувшись, и умолк, отдуваясь; карта ломалась и шумела под его тяжелой морщинистой рукой. — Правый фланг у меня затоплен, — начал он. — К счастью, позиции моей артиллерии почти не пострадали. И самое важное... — Рябинин провел языком по тонким синеватым губам, — самое важное, что Лопать разлилась не только у нас, но и в немецком тылу. А там — смотрите! — там низкие места, поймы... Мне и воздушная разведка донесла — там сейчас потоп.

— И вы что же? Вы решили атаковать? — спросил Волошин, испытующе глядя на генерала, словно усомнившись в его рассудке.

— Как же можно было упустить такой случай? Раньше я думал только потеснить немца, теперь я выкупаю его. Если я прорвусь вот сюда, в Каменское, — ему некуда будет податься. А там у него две дивизии на пятачке.

Лицо командарма было горчичного цвета; губы все время пересыхали, и он облизывал их. Но Волошин уже не замечал этого... На карте лента Лопати вилась с востока на запад, пересекая фронт; на нее опирались фланги обеих сторон. Выше, на севере, в анилиновой зелени заливных лугов петляла другая голубая полоска — поуже. Немецкое расположение, обозначенное цепочкой синих карандашных овалов и полукружий, образовывало под ней небольшой выступ. И две красные жирные стрелы были нацелены в вершину выступа и северную точку его основания.

— Но части вашего правого фланга будут атаковать по воде, — сказал дивизионный комиссар.

— Это вода на мою мельницу, — сострил Рябинин. — Именно там немцы теперь не ожидают удара. А пехота наша пройдет. Она и на Сиваше прошла.

— И вы успели перегруппироваться?

— Как же не успеть, если надо? Бригадный комиссар Уманец все время находился в частях... У нас была целая ночь.

— Только одна ночь, — заметил Юрьев.

Он стоял за плечом Рябинина — тонкий, не по годам изящный, также рассматривая карту.

— Спать нам, правда, не пришлось. Ну да одну ночь можно дотерпеть. — Широкий рот Рябинина изогнулся в улыбке. — С медиками только трудно было. Я их гоню — они опять стучатся...

— Какие части у вас на правом фланге?

— Там держатся еще остатки батальона двенадцатого полка. А на прорыв пойдут...

Командарм пошевелился, и карандаш, лежавший на карте, скатился с койки. Потянувшись за ним, Рябинин коротко ахнул.

— Не могу, — проговорил он тихо и выругался.

Волошин подал командующему карандаш.

— Благодарю, — сказал тот. — На правом фланге у меня Богданов. Я его усилил двумя мотодивизионами...

Рябинин подробно доложил обстановку, и перед членом Военного совета вырисовался неожиданный замысел наступательного боя в условиях, требовавших, казалось, немедленного отступления.

— Лихо! — проговорил он наконец и опять пристально посмотрел в глаза командующему. — Лихо, а? — повторил он, повернувшись к Юрьеву.

— Генерал обратил в свое преимущество то, что всем нам представлялось катастрофой, — галантно произнес профессор.

— Начинаю сейчас, — тихо сказал Рябинин, и сдержанное удовлетворение прозвучало в его словах.

— Богданов у аппарата, — доложил адъютант.

— Как настроение, орел? — спросил Рябинин в трубку. — У меня хорошее. — Он слушал, жуя потрескавшимися; губами. — Ты не подведешь, я знаю... Да и глубина там — полметра, три четверти... Ты не подведешь, орел... — Командарм закивал головой и громко, радостно закончил:— Действуй, полковник!

Волошин встал и взволнованно прошелся по комнате, желтый свет лампы сверкал на его бритой круглой голове.

— Лихо! — пробормотал он.

Командарм лег на подушки и, казалось, к чему-то прислушивался, затем взял с табурета серебряные часы.

— Еще пять минут осталось, — сказал он, но в ту же секунду в комнате послышался отдаленный артиллерийский грохот— дробный, глухой.

— Отставать начали, — удивился Рябинин и положил часы на место.

Канонада шумела за окнами, словно где-то обваливались горы.

— Бог войны играет! — сказал Волошин и засмеялся. — А вы говорили: не опасный пациент! — закричал он Юрьеву.

Рябинин скупо улыбнулся, подумав о том, что канонаду слышат все в медсанбате, что она разбудила, быть может, Никитина и сержанта с цыганскими глазами. Волошин шагнул к окну и резким движением сорвал плащ-палатку — на дворе было утро. Солнце, устремившееся в угол, осветило командарма... Жмурясь, он все еще улыбался, но лицо его мгновенно посерело, как будто запылилось.

— Сергей Антонович, сейчас же пожалуйте на перевязку, — проговорил Волошин.

— Вы думаете, это обязательно? — спросил Рябинин.

— Совершенно обязательно. — Комиссар с тайным содроганием смотрел на изменившееся лицо генерала. — Да и время у вас есть, пока там палят...

Стекла в ветхих рамах тоненько позванивали от воздушной волны; слабо колебались белые, помертвевшие язычки еще горевших ламп.

— Ну, что же... Ведь вы недолго со мной провозитесь? — обратился Рябинин к профессору.

— Не дольше, чем это будет необходимо, — успокоил тот.

Когда с ноги командарма сняли повязку, Юрьев увидел, что его вмешательство опоздало. Темные, малахитовые пятна появились уже на туловище Рябинина; мышцы в глубине раны были бледны. Профессор легонько провел пальцами по распухшему бедру, ощущая мягкое похрустывание — газы шумели, пронизывая клетчатку. И он искренне подивился тому, что до последней минуты генерал еще держался...

Ассистенты Юрьева — армейский хирург и врачи медсанбата — молча ждали, что предпримет профессор. Было ясно, что гангренозный процесс, возникший в ране и зашедший так далеко, уже неостановим. Но Юрьев творил чудеса даже там, где на другое не оставалось надежды...

Командарм лежал с закрытыми глазами, отдыхая. Уже прекратился слитный гул его пушек, и за окнами наступила тишина — пехота его пошла в атаку. Мысленно генерал старался представить себе ее движение; вдруг он почувствовал беспокойство — части его правого фланга, судя по времени, вступили только что в соприкосновение с противником.

Рябинин разомкнул веки — люди в белом стояли вокруг него, ничего не делая.

«Почему так долго не начинают?» — подумал он удивленно.

Юрьев встретился с ним взглядом и отвернулся, чтобы не отвечать на прочитанный по-своему вопрос. И командарм, закрыв глаза, снова погрузился в созерцание огромной, как бы ожившей карты. Две красные стрелы с расширяющимися хвостами, похожие на кометы, пульсировали и пылали на ее зелено-голубом фоне... Теперь по всему фронту наступления атакующие достигли уже, видимо, первой линии немецких траншей. Надо думать, Семененко преодолеет ее без особых усилий... А вот Богданову приходится туго... Затейливая полоска Лопати расплылась на карте в широкое светлое озеро... И генерал опять огорчился оттого, что не был сейчас там, где каждую минуту мог потребоваться его совет или приказ...