Наконец Планту удается заговорить:

— Мы хотели бы посвятить следующий номер программы отелю «Сентрал».

Вдруг упомянутое название отеля в Глазго подымает девятый вал ликования. Это великолепно, что «Лед Зеппелин» упоминают здание в нашем городе. Мы чувствуем, что нам оказали честь.

Они затягивают «Хоп на туманную гору». Мы остервенело лупим в ладоши, пока не меняется рифф и не сбивает нас с такта. У «Лед Зеппелин» отлично получались эти смены темпа. Несмотря на то, что их песни зачастую звучат достаточно просто, в них очень много изменений темпа. У них это получалось, потому что они были превосходными рок–музыкантами.

Что за банда!

— Фантастика! — орет мне в ухо кто–то рядом, и я ему улыбаюсь и снова принимаюсь скакать вверх–вниз.

Несколько лет назад я написал книжку о шотландских феях[4]. Феи мне очень по душе. Во времена концерта «Лед Зеппелин» я о них еще не написал, но будь это так, получилось бы примерно следующее:

Порхая над балконом, феи изумленно глядели вниз.

— Поверить не могу, — сказала Джин.

— И я не могу, — сказала Агнес. — Сроду не слыхала ничего подобного.

— Правду писали в газетах. «Лед Зеппелин» — лучшая группа в мире. И вот они в Глазго играют в «Гринз–Плейхаусе».

— Какая удача, что мы выбрались в город как раз на этой неделе. Не правда ли, этот юноша очень хорошо играет на гитаре? Сроду не слыхала столь искусного в музыке смертного.

— И я не слыхала. Передай–ка мне виски, будь добра. А после давай вылетим на сцену.

И с этих пор навсегда изменился облик Шотландского Общества Фей.

Несколько лет спустя, у Джин и Агнес родилось по дочери. Они стали первыми Шотландскими Феями, которые побывали в Нью–Йорке.

— Добрый вечер, — говорит Роберт Плант, когда смолкают овации после блюза. Во время приветствия шум снова крепнет. Певец улыбается.

— Не думаю, что здесь кто–нибудь…

…еще овации…

— …короче, невзирая на то, что мы слегка припозднились с вами встретиться в солнечном Глазго… мы были очень заняты… мы готовили новый альбом…

Свежий взрыв оваций. На сцене участники группы дружелюбны друг с другом, дружелюбны и близки, обмениваются взглядами и улыбками, как влюбленные. Мне приятно видеть, как они дружелюбны.

— …короче, чтобы не затягивать суету, представляем трек с нового альбома. Он называется… он называется… «Дни танцев»…

Мы аплодируем. Начинается рифф, скрежет гитары.

Для меня дни танцев наступают впервые. Я никогда нигде до этого не танцевал. В ночном клубе я бы танцевать не стал, да и не было в Глазго клубов, куда пускали пятнадцатилетних. Были школьные дискотеки. Там я никогда не танцевал. А вот теперь я танцую. Черри танцует. Зед танцует. Весь зал танцует. Феи танцуют. «Лед Зеппелин» танцует. Джими Хендрикс танцует, глядя с небес.

— Это точно, — говорит он. — Дни танцев» наступили вновь.

Ассистенты торопливо вытаскивают на авансцену четыре деревянных стула. «Лед Зеппелин» любят сыграть несколько акустических композиций, сидя как можно ближе к слушателям. Джимми Пейдж надевает на плечо акустическую гитару, у Джона Бонэма в руках что–то вроде тамбурина с мембраной, на котором он играет одной палочкой. Джон Пол Джонс остается с электрическим басом. Короткая пауза, все они рассаживаются.

Ожидая, пока остальные будут готовы Роберт План говорит «Ок’кай» в микрофон. Англичане частенько выдают что–нибудь такое, чтобы поддразнить шотландцев, как будто мы разговариваем, как горцы XIX века. Но это ничего. Когда тебя беззлобно подначивает твой кумир — это неплохо.

Плант пытается объявить песню — воодушевление опять переполняет толпу, и ему приходится нас успокаивать.

— Закройте рты… погодите… послушайте, — говорит он вполне благодушно. — Послушайте… это очень важная эстетическая составляющая сегодняшнего вечера… потому что… погодите… закройте рты.

Он нежно распекает людей, которые устраивают слишком большой шум. Следующая фраза теряется в реве — мы совершенно непродуктивно устраиваем овацию Роберту Планту за то, что он пытается успокоить народ.

— В общем… э… мы придумали эту песню в… почти чистых нетронутых условиях валлийских гор…

…бурная овация…

— «Брон–и–орский стомп»…

…массовые овации. При том, что чудесно слышать «Лед Зеппелин» всего в нескольких ярдах, будто они репетируют в гостиной, мы поднимаем такой шум, что по большей части ничего не слышим. Джимми Пейдж играет какие–то гитарные вариации, которые сложно уловить, но мы все равно воем от восторга.

К этому времени народ выплеснул уже столько энергии в прыжках, что сиденья начинают рушиться. Целые ряды падают на пол. Фанаты не обращают внимания, они просто взбираются на руины, чтобы лучше видеть, а охрана пытается пробиться и починить все. Странное зрелище — вышибалы стараются установить на место ряды сидений в порушенном кинотеатре, в то время как зрители скачут вверх–вниз на обломках. Невзирая на охранников, невзирая на опасность переломать себе ноги — прыгают и прыгают под «Брон–и–орский стомп».

По концам рядов люди опасно балансируют на спинках своих сидений, вытягивая руки вверх к близлежащим ложам, чтобы удержать равновесие. Тем временем народ с балкона слезает в ложи и оттуда прыгает на пол. В Глазго всегда был восторженная публика, но не до такой же степени. Это хаос. Это здорово.

Вскоре вышибалы бросают поднимать сиденья и скрываются из виду. Рушатся новые ряды и народ громоздится на измятых металлических каркасах, но по–прежнему танцует. Фиона обхватывает рукой шею Зеда и взбирается ему на спину, чтобы махать руками, Роберт Плант замечает это и улыбается ей. Джон Бонэм, приземистый крепыш на маленьком деревянном стуле, излучает в зал удовольствие. Он, прежде чем вперевалочку уйти к своей ударной установке, бросает вполголоса какое–то замечание, и певец улыбается.

Это мощная установка, хотя и не самая мощная из тех, что мне приходилось видеть. У других групп, выступавших в «Гринз–Плейхаусе», бывало и побольше барабанов. Их барабанщики, несмотря на это, с Бонэмом и тягаться не могли. Смешно было бы представить.

Кто–то орет мне в ухо так, что я зажмуриваюсь. Это Черри.

— Я их обожаю! — кричит она.

Я на всю жизнь запомнил, как Черри кричала: «Я их обожаю». У нее был безумный счастливый голос. Я никогда не слышал у нее такого голоса. Наверное, в этот момент переменилась ее жизнь.

Манкс интересуется: любить банду и любить человека — это похоже? На первый взгляд, это нелепо, но, поразмыслив, мы понимаем — не все так однозначно.

— Кажется, что это любовь такой же силы. Я уверен, что в пятнадцать лет любил «Лед Зеппелин» не слабее, чем потом кого бы то ни было.

— Но, — раздумчиво говорит Манкс, — потом, испытываешь ли эту ужасную тоску?

Манкс уравнивает любовь и жуткую тоску. Я тоже. В этом корень нашей близости.

У Манкс главная невозвратная любовь ее жизни зародилась потому, что мужчина купил двести упаковок сухих завтраков только для того, чтобы она получила бесплатный сувенир, которого ей не хватало, чтобы завершить свою коллекцию пластмассовых лошадок.

Эти пластмассовые лошадки были ростом дюйма два. Такого жизнерадостного вида животинки. Манкс коллекционировала лошадок, несмотря на то, что ей редко удавалось осилить целую чашку хлопьев. Ей к тому времени было где–то года двадцать четыре. Всего существовало десять видов лошадок, они были изображены на задней стенке коробки с хлопьями. Манкс, изрядно побродив по магазинам, умудрилась купить всю десятку. Этим удовольствовался бы любой — все десять жизнерадостных пони на руках, но была проблемка. Семь лошадок были коричневые, две черные, а одна желтая.