Наученные горьким опытом предыдущего процесса, когда была упомянута несуществующая гостиница «Бристоль», организаторы нового громкого дела предостерегли Пятакова от излишних подробностей. Он не должен был говорить, под каким именем он совершил поездку в Норвегию и получал ли он въездную визу. И тем не менее снова не удалось избежать международного скандала: ровно через два дня после того, как Пятаков изложил всю эту историю в суде, 25 января 1937 года норвежская газета «Афтенпостен» опубликовала заметку «Совещание Пятакова с Троцким в Осло выглядит совершенно неправдоподобно». В заметке сообщалось, что персонал аэродрома под Осло, где якобы приземлялся Пятаков, категорически отрицает приземление там каких бы то ни было гражданских самолетов в декабре 1935 года. Но это заявление уже не имело никакого значения, к тому же о нем в Советском Союзе многие не знали: норвежские газеты, как известно, в Москву тогда не поступали.
Процесс над Пятаковым, Серебряковым, Радеком, Сокольниковым и другими обвиняемыми проходил в январе 1937 года. Два месяца назад Орджоникидзе вернулся из отпуска. Отдыхал в Кисловодске, где и отметил свое 50-летие. В честь этой даты 27 октября 1936 года в Пятигорске провели торжественное заседание. Сам Григорий Константинович присутствовать на нем отказался, и это еще раз говорит о его человеческих качествах. На заседание поехала жена, Зинаида Гавриловна. Позднее она вспоминала: «Вернувшись домой, я села у радиоприемника и до четырех часов утра слушала медленный голос диктора: он диктовал для газет всего Союза приветственные телеграммы, адресованные Серго».
Казалось, ничто не предвещало беды. По приезде в Москву Орджоникидзе с головой окунулся в наркоматовские дела. Оснований для особого беспокойства вроде не было: 50-летие отмечено страной как всенародный праздник, в честь юбиляра переименован город Владикавказ, имя Серго присвоено множеству заводов и колхозов, школ и институтов, улиц и площадей. Отношение к нему Сталина оставалось без изменений, таким же, каким оно сложилось с тех пор, когда Ленин незадолго до своей кончины несколько отдалил от себя Орджоникидзе — может быть потому, что лучше разглядел его слабые стороны, излишнюю горячность, недостаточно широкий кругозор, с которым можно было мириться в годы подпольной борьбы, а сейчас он уже явно не устраивал. Заметив некоторое охлаждение Владимира Ильича к Серго, особенно после «грузинского инцидента», Сталин не бросил его на произвол судьбы, а приблизил к себе.
До последнего времени бытовала версия о якобы исключительно дружеских отношениях между Сталиным и Орджоникидзе в течение всей их совместной работы. И только сейчас стало известно, что эти отношения имели довольно сложную историю, что их драматизм достигал порой весьма высокого напряжения. После долгих десятилетий молчания все больше обнаруживается свидетельств и документов, из которых вытекает, что отношения между Сталиным и Орджоникидзе протекали не так ровно и гладко, как это преподносилось официальной историографией. Были здесь свои приливы и отливы. Очевидно одно — они постепенно обострялись, а затем пришли к полному кризису, завершившись трагической гибелью Серго. Облачка взаимонепонимания и размолвок четко обозначились к середине тридцатых годов. Следует отметить, что на протяжении всех лет совместной работы Сталин настороженно следил за тем, как вел себя его земляк. По свидетельству С. З. Гинзбурга, близко знавшего Серго много лет, особую подозрительность Сталина вызывала дружба Григория Константиновича с Кировым. Орджоникидзе после гибели Сергея Мироновича ушел в себя, стал молчалив, еще более сосредоточен.
«Получив сообщение об убийстве Кирова, Серго сказал Сталину, что хочет немедленно выехать в Ленинград, — пишет С. З. Гинзбург в своих записях, впервые напечатанных в 1991 году. — Сталин категорически воспротивился: «Тебе нельзя ехать, с твоим больным сердцем», — настаивал он. Но это, по-моему, были лукавые слова. Я глубоко убежден, что Сталин отговаривал Серго от этого намерения потому, что знал: Орджоникидзе сделает все, чтобы разобраться в подлинных обстоятельствах гибели Кирова. На мой взгляд, именно тогда и завязался тот узел, от которого потянулась ниточка к другой драме — смерти самого Серго, также при загадочных обстоятельствах».
Автор этих записок, содержащих немало потрясающих сенсаций, свидетельствует, в частности, что, по его наблюдениям, ближе к середине тридцатых годов Сталин начал охладевать к Орджоникидзе. Трудно сказать, что было причиной. Однако Гинзбург и его товарищи по работе стали замечать, как обычно жизнерадостный Серго возвращался со встреч и заседаний «наверху» посеревшим и задумчивым. Бывало, у него вырывалось:
— Нет, с этим я не соглашусь ни при каких условиях!
Гинзбург не знал точно, о чем идет речь, и, конечно, не задавал некорректных вопросов. Но иногда Серго спрашивал его о том или ином работнике промышленности, и Гинзбург мог догадываться, что, очевидно, «там» шла речь о судьбе этих людей. В то время все более сгущались тучи над многими руководителями строительных организаций и промышленности.
Главной опорой наркома, действительно имевшего образование в объеме фельдшерских курсов, были крупные специалисты, которых он умел привлечь к работе и зажечь своим энтузиазмом. Многих из них он спасал от ареста или вызволял из тюрьмы. Сегодня, например, известно, что именно Орджоникидзе привлек к проектированию первого советского блюминга ранее осужденных инженеров. В делах абсолютного большинства репрессированных работников тяжелой промышленности отсутствуют санкции Орджоникидзе — он отказывался их давать. Сталина это раздражало, он неоднократно упрекал Орджоникидзе в либерализме, но внешне — для общественного мнения — делал вид, что в его отношениях с Серго все в порядке.
Простодушный, наивный Орджоникидзе только посмеивался, когда до его ушей долетали разговоры о том, что аппарат наркомата засорен троцкистами и шпионами. Друзья предупреждали: у Сталина и Молотова складывается убеждение, что беспечный нарком примирился с вредительством на металлургических комбинатах и шахтах, на заводах и фабриках. Орджоникидзе не верил этим слухам до тех пор, пока однажды Сталин на заседании Политбюро чуть ли не напрямую обвинил наркома в попустительстве врагам народа. Вспыливший Орджоникидзе и здесь показал свой крутой нрав: на следующий день учредил особую инспекцию, которой поручил проверить состояние дел на местах. Во главе каждой комиссии стоял опытный чекист из бывших сотрудников Дзержинского.
Ответная реакция была страшной: арест старшего брата Папулии. В тридцатых годах он работал начальником политотдела управления Кавказской железной дороги. В тюрьму его увезли вместе с женой и детьми. Арестовывая Папулию, Берия тонко рассчитал удар. Зная, что Папулия был наставником Серго в юности, убедил генсека припугнуть этим популярного в партии Орджоникидзе. Не подозревая, что старший брат взят по прямому указанию Сталина, Серго напрасно уговаривал генсека допросить Папулию самолично, чтобы убедиться в его невиновности.
— Какой он враг? Папулия принимал меня в партию. Значит, и меня надо заодно арестовать.
Забегая вперед, скажем, что Папулия из тюрьмы уже не вышел. Тройка приговорила его к смертной казни. По некоторым сведениям, после смерти Серго Папулию пытали в кабинете Берии, там же и застрелили. Перед кончиной старый большевик выхаркнул кровь на роскошный том «К истории большевистских организаций Закавказья» — «шедевра» Берии как литератора и историографа.
Между тем в Москву возвращались комиссии, посланные Орджоникидзе на места для проверки обоснованности арестов, которые прокатились по большинству объектов наркомата тяжелой промышленности. Одну за одной перечитывал Серго справки, светлел лицом: нигде не обнаружено ни вредительства, ни саботажа. На основании отчетов комиссий было составлено официальное письмо в Политбюро, в котором отвергались обвинения в попустительстве врагам народа, свившим гнезда на предприятиях отрасли. Берия докладывает Сталину, что, по имеющимся агентурным данным, взбешенный Орджоникидзе хочет воспользоваться трибуной предстоящего пленума, на котором ему поручено выступить с содокладом о вредительстве в промышленности, чтобы дать бой НКВД. С этой целью нарком послал на места экспертов, собирает материал о работе индустрии, о ее кадрах. Речь шла о печально известном февральско-мартовском Пленуме 1937 года, основной доклад на котором — о необходимости массовых репрессий — сделал Ежов.
