Оно происходило во второе воскресенье апреля, и четыреста восемьдесят шесть мужчин и женщин были подвергнуты аналогичным наказаниям.

На троицын день в этот год проповедь читал инквизитор Костана, после чего эдикт был публично зачитан и вывешен на дверях кафедрального собора. Этим эдиктом вызывались в суд все, кто не явился в Святую палату в течение отведенных девяноста дней. В случае неявки их грозили осудить как не подчинившихся требованию суда. Среди перечисленных в этом списке граждан было несколько клириков, в том числе и три монаха.

В конце концов 11 июня – во второе воскресенье месяца – состоялось последнее аутодафе, укладывавшееся в сроки помилования. Кающимся грешникам из четырех приходов, общим числом около семисот пятидесяти человек даровали прощение на точно таких же условиях, как и в двух предыдущих случаях.

Отныне инквизиция Толедо приступила к борьбе с еретиками, которых следовало считать упорствующими и неисправимыми, поскольку они не воспользовались милосердной снисходительностью церкви и не постарались получить прощение.

С этого момента расследования приобрели гораздо более зловещий характер.

Первое аутодафе в этих изменившихся условиях состоялось 16 августа 1486 года. Двадцать мужчин и пять женщин были приговорены к передаче гражданским властям. Одним из них был сам губернатор Толедо, командор рыцарского ордена Сантьяго.

Их вывели из тюрьмы инквизиции ранним утром – было около шести часов утра, – облаченных в санбенито и колпаки. На каждом санбенито написали имя жертвы и состав преступления против веры. И без того уродливые одежды размалевали вдобавок кроваво-красными изображениями драконов и чертей. На шею каждому накинули веревочную петлю, а вторым концом веревки связали руки, в которых осужденный держал незажженную свечу из зеленого воска.

Их провели по улицам медленной процессией, которую, как обычно, возглавлял отряд из братства Святого Петра-мученика, следовавший за зеленым крестом инквизиции, покрытым траурной вуалью.

Зеленый цвет креста был не только символом постоянства и вечности, но и напоминал свежесрубленную ветвь – эмблему истинной веры, в отличие от сухого хвороста, подбрасываемого в костер.

Вслед за воинами веры под балдахином алых и золотых тонов, в сопровождении четверых служителей и предшествуемый звонарем, облаченный в торжественную малиновую рясу шествовал священник, которому поручили читать мессу, как предписывалось ритуалом страшного торжества. Он нес гостию⁷² , и при его приближении толпа опускалась на колени, люди били себя в грудь в такт звона колоколов.

За священником шел другой отряд из братства Святого Петра-мученика, а за ним – осужденные. Каждого из них сопровождали два доминиканца в белых сутанах и черных плащах, горячо убеждавших тех, кто не признал своей вины, сделать это хотя бы в последний час.

Альгвасилы Святой палаты и воины гражданских властей с поблескивающими алебардами на плечах шли по сторонам этой части процессии.

Непосредственно за осужденными двигалась группа людей, размахивавшая длинными зелеными шестами, на которых болтались изображения осужденных за неявку по вызову трибунала – страшные гротескные манекены из соломы с нарисованными лицами и смоляными глазами, в размалеванных санбенито и колпаках; в них должны были красоваться оригиналы, по счастью, оставшиеся на свободе.

Затем верхом на мулах, покрытых траурными попонами, ехали почтенные инквизиторы, сопровождаемые всадниками в черных плащах с белыми крестами на груди – представителями Святой палаты, членами трибунала.

Перед ними несли стяг инквизиции, представлявший собой овальное изображение, где на черном поле красовался зеленый крест между оливковой ветвью и обнаженным мечом. Оливковая ветвь – эмблема мира – символизировала готовность инквизиции проявить милосердие к тем, кто искренним раскаянием и признанием заслужил прощение Святой матери-церкви. Столь широко демонстрируемое милосердие, как мы уже убедились, могло состоять в удушении перед сожжением или, в лучшем случае, в пожизненном заключении, конфискации имущества, бесчестии детей и внуков осужденного.

Меч оповещал об альтернативе. Гарсиа Родриго утверждает, что он свидетельствует о медлительности инквизиции в расправе с врагом. Если так, то выбранный символ поистине курьезен; но в любом случае в действиях Святой палаты трудно усмотреть медлительность.

Процессию замыкали гражданские судебные чиновники и их альгвасилы.

В таком порядке мрачный кортеж приближался к площади перед кафедральным собором. Здесь были установлены два обтянутых черной материей помоста для церемонии, богохульно названной «актом веры».

…Узников возвели на один из помостов и усадили на скамьях, установленных поднимающимися рядами: на верхних рядах всегда оставляли место для тех, кого предстояло передать в руки гражданских исполнителей, – по-видимому, с той целью, чтобы их лучше видели толпившиеся внизу зрители. Каждый из обвиняемых сидел между двумя монахами-доминиканцами. Шесты с укрепленными на них манекенами устанавливали сбоку от скамеек.

На другой помост, где находился алтарь и стояли стулья, поднялись инквизиторы со своими нотариусами и финансовыми инспекторами, сопровождаемые стражей.

Покрытый вуалью крест поставили возле алтаря, зажгли свечи, развели кадило, и, едва вознеслось сладковато-едкое облачко ладана, началась месса.

В заключение церемонии осужденных пылко убеждали раскаяться и заключить мир со Святой матерью-церковью, чтобы спасти свои души от вечных мук, на которые в противном случае инквизиторы обязаны были их осудить.

Когда проповедник умолк, нотариусы Святой палаты города Толедо начали зачитывать преступления каждого из обвиняемых, подробно описывая конкретные формы, в которых выражалась приверженность подсудимых иудаизму. Едва называли очередное имя, узника выводили вперед, ставили на табурет и зачитывали приговор (позднее табурет был заменен клеткой ).

Не требуется богатого воображения, чтобы понять душевное состояние участников церемонии – того покрывшегося мертвенной бледностью бедняги, взмокшего от холодного пота, объятого ужасом затянувшейся агонии, которая могла повергнуть в трепет самого стойкого из сидевших на скамье подсудимых, ошеломленного жизнерадостным сиянием августовского солнца – прощальным милосердным прикосновением Природы – и пристальными взглядами тысяч глаз, сочувствующих, ненавидящих, жадно наслаждающихся картиной невиданного прежде зрелища. Или, быть может, чувства той несчастной женщины в полуобморочном состоянии, поддерживаемой сопровождающими доминиканцами, которая пытается сохранить ускользающее мужество и выдержать неописуемую муку неутешительных слов обещанного безжалостного «милосердия»…

И все это – «Именем Христа»!

Чтение приговора подходит к концу и завершается фразой о том, что церковь не в силах помочь преступнику, отказывается от него и передает гражданским властям. Наконец наступала пародия заступничества, или ходатайства: дабы не навлечь на себя обвинение в нарушении нормы, инквизиторы просили гражданских судейских чиновников о том, чтобы не была пролита кровь осужденного и не были нанесены травмы его телу.

Вслед за этим обреченного уводили с помоста и его принимали конвоиры гражданских властей, представитель которых бормотал короткие слова приговора. Затем осужденного сажали на осла и поспешно увозили из города к месту сожжения в предместье Ла-Дехеса.

Посреди поля возвышался огромный белый крест; вокруг него были установлены двадцать пять столбов с уложенными возле них вязанками хвороста, а толпы праздных зевак волновались в нетерпении, ожидая начала представления.

Осужденного привязывали к столбу, и доминиканцы вновь приступали к своим уговорам. Они размахивали распятием перед его полными ужаса глазами и призывали сознаться, раскаяться и спасти душу свою от мук вечного ада. Они не оставляли его, пока хворост не занимался трескучим огнем, языки которого постепенно охватывали сложенные вязанки и начинали лизать босые пятки еретика.