А потом была казавшаяся бесконечной пыльная улица, тянувшаяся от маленького вокзала через весь городок. Люди останавливались, смотрели на них, показывали пальцами. У девочки болели ноги. Куда они шли теперь? Что с ними будет? Далеко ли они отъехали от Парижа? Поездка на поезде была недолгой, всего каких-то пару часов. Как всегда, она думала о братике. С каждой пройденной милей у нее на сердце становилось все тяжелее. Неужели она когда-нибудь сумеет вернуться домой? И как можно надеяться на это? Ей становилось не по себе при мысли о том, что он, наверное, думает, что она забыла его. А что еще ему оставалось думать, запертому в темном шкафу? Он наверняка думает, что она бросила его, что она разлюбила его. У него нет ни света, ни воды, и, конечно, ему очень страшно. Она так подвела его…

Интересно, как называется это место? Она не успела прочесть название на вокзале, когда они приехали. Но она сразу же обратила внимание на вещи, которые в первую очередь подмечают городские дети: живописный пейзаж, ровные зеленые луга, золотистые поля. Свежий воздух, от которого кружится голова, пьянящий запах лета. Жужжание пчел. Птицы в небе. Пушистые белые облака. После вони и духоты последних нескольких дней девочке показалось, что она попала в рай. Быть может, в конце концов все будет не так плохо.

Вслед за своими родителями она вошла в ворота из колючей проволоки, по обеим сторонам которых стояли сурового вида часовые с винтовками в руках. А потом она увидела ряды длинных, темных бараков, ощутила царившую вокруг гнетущую атмосферу, и у нее упало сердце. Девочка прижалась к матери. Полицейские начали выкрикивать команды. Они приказали женщинам с детьми идти к баракам направо, мужчинам — налево. Вцепившись в руку матери, она беспомощно смотрела, как отец уходит от нее с группой мужчин. Теперь, когда его не было рядом, ей стало страшно. Но она ничего не могла поделать. Винтовки вселяли в нее ужас. Мать не двигалась с места. Глаза ее, казалось, ничего не видели. Лицо у нее было бледным и безжизненным.

Девочка крепче стиснула руку матери, и их подтолкнули к баракам. Внутри было темно, пусто и грязно. Голые доски и солома. Вонь и грязь. Уборная находилась на улице — убогое, дощатое сооружение с прорезанными в полу дырками. Им было приказано заходить сюда группами по несколько человек, мочиться и испражняться у всех на виду, подобно животным. Девочку затошнило от отвращения. Ей казалось, что она ни за что не войдет в эту загородку. Она не сможет этого сделать. Девочка посмотрела на мать, которая, расставив ноги, присела над одним из отверстий. От стыда она наклонила голову, пряча лицо. Но, в конце концов, и она сделала так, как ей приказали, съежившись, надеясь, что на нее никто не смотрит.

Поверх ограждения из колючей проволоки, вдалеке, виднелась деревня. Черный шпиль церкви. Водонапорная башня. Крыши и дымовые трубы. Деревья. А ведь там, подумала она, совсем недалеко, в этих домах у людей есть кровати, простыни, одеяла, пища и вода. Они, эти люди, были чистыми. Они носили чистую одежду. На них никто не кричал, не повышал голос. Никто не обращался с ними, как с бессловесной скотиной. А ведь они были совсем рядом, по ту сторону ограждения. В чистой маленькой деревушке, откуда до нее доносился слабый колокольный звон.

Здесь наверняка отдыхают дети на каникулах, подумала она. Купаются. Ходят на пикники, играют в прятки. И эти дети счастливы несмотря на то, что идет война, несмотря на то, что еды стало меньше, и несмотря на то, что их отцы, быть может, ушли на фронт воевать. Счастливые, любимые, обожаемые дети. Она не могла понять, почему между ними и ею существует такая разница. Она не могла представить себе причину, по которой с ней и со всеми другими людьми здесь обращались так жестоко и бесчеловечно. Кто принял такое решение и почему?

На обед им дали чуть теплый суп из капусты. Он был очень жидким, и в нем было полно песка. И больше ничего. Потом она смотрела, как женщины одна за другой раздевались догола и пытались смыть грязь со своих тел тоненькой струйкой воды, текущей из ржавых железных умывальников. Она решила, что они выглядят гротескно и очень уродливо, страшно. Она ненавидела их всех: полных и худых, молодых и пожилых; она ненавидела их за то, что они предстали перед ней обнаженными. Она не хотела смотреть на них. И она ненавидела себя за то, что все-таки смотрит.

Съежившись, она прижалась к теплому боку матери и постаралась не думать о братике. Все тело у нее чесалось, и кожа на голове тоже. Она хотела принять ванну, лечь в постель, обнять братика. Ей хотелось сесть за стол и пообедать. Девочка задумалась, а может ли что-нибудь быть хуже того, что случилось с ней за последние несколько дней? Она вспомнила своих подружек, других маленьких девочек в школе, которые тоже носили звезды на одежде. Доминик, Софи, Агнессу. Что случилось с ними? Может быть, кому-нибудь из них удалось сбежать? Может быть, кто-то из них сумел спрятаться и теперь в безопасности? Может быть, и Арнелла скрывается вместе со своей семьей? Увидит ли она ее когда-нибудь снова, увидит ли остальных своих подруг? И пойдет ли она снова в школу в сентябре?

В ту ночь она не могла заснуть, ей необходимо было ощутить ободряющее прикосновение отца. У нее болел живот, время от времени ее скручивали спазмы боли. Она знала, что им не разрешается выходить из барака ночью. Она стиснула зубы, подтянула колени к груди и обхватила их руками. Но боль становилась все сильнее. Она медленно поднялась и на цыпочках прокралась между рядами спящих женщин и детей к уборной снаружи, за дверью.

Яркие лучи прожекторов, перекрещиваясь, озаряли территорию лагеря, пока она, скорчившись, сидела над отверстием в полу. Девочка всмотрелась повнимательнее и увидела толстых белых червей, копошившихся в темной массе кала. Она испугалась, что полицейский на сторожевой вышке увидит ее белеющие во тьме ягодицы, и натянула юбку пониже, пытаясь прикрыть бедра. Потом постаралась как можно быстрее вернуться обратно в барак.

Внутри ее встретила завеса душного и вонючего воздуха. Кое-кто из детей плакал во сне. Она слышала всхлипы женщины. Она повернулась к матери, глядя на ее осунувшееся, бледное лицо.

Счастливая, любящая женщина куда-то исчезла. Исчезла мать, которая подхватывала ее на руки и нашептывала ласковые слова на идише. Исчезла женщина с блестящими кудрями цвета спелой пшеницы и роскошной фигурой, та, которую все соседи и владельцы лавок и магазинов называли по имени. Та, от которой всегда исходил теплый, уютный, сладкий запах матери: вкусной еды, свежего мыла, чистого выглаженного белья. Та, которая так заразительно смеялась. Та, которая говорила, что даже если начнется война, то они переживут ее, потому что они были крепкой, надежной семьей, семьей, в которой все любили друг друга.

Эта женщина мало-помалу исчезала. Она стала костлявой и сухопарой, кожа у нее посерела и обвисла, и она уже больше не улыбалась и не смеялась. От нее пахло сыростью, болезнями и страхом. Волосы у нее стали ломкими и сухими, и их густо посеребрила седина.

У девочки возникло ощущение, что мать уже умерла.