Девочка подняла голову и увидела, что мать разговаривает с Евой, молодой женщиной, которая жила с ними по соседству. У Евы было четверо маленьких детишек, банда непослушных мальчишек, которые не очень-то нравились девочке. Лицо Евы, как и у матери, осунулось и постарело. Как же так получилось, удивилась она, что они состарились всего за одну ночь? Ева, как и они, была полькой. Как и мать, она не очень хорошо говорила по-французски. Как и у родителей девочки, в Польше у Евы осталась семья. Ее мать и отец, дядья и тетки. Девочка вспомнила тот ужасный день, он случился совсем недавно, когда Ева получила письмо из Польши и с залитым слезами лицом появилась на пороге их квартиры, а потом разрыдалась, обняв мать. Мама попыталась утешить ее, но девочка видела, что она и сама потрясена до глубины души. Никто не пожелал рассказать девочке, что стряслось на самом деле, но она, внимательно вслушиваясь в отдельные слова на идише, которые долетали до нее в промежутках между всхлипами, догадалась обо всем сама. Там, в Польше, происходило нечто ужасное, погибали целые семьи, их дома сжигали, так что оставались только пепел и руины. Она спросила у отца, все ли в порядке с ее бабушкой и дедушкой. С родителями матери, черно-белая фотография которых стояла на мраморной каминной полке в гостиной. Отец ответил, что не знает. Из Польши приходили очень дурные известия. Но он не стал рассказывать, какие именно.

И сейчас, глядя на мать и Еву, девочка вдруг задумалась о том, а правы ли были родители, что старались уберечь ее, что утаивали от нее ужасные новости. Правы ли они были, что не объяснили ей, почему в их жизни произошли столь разительные перемены после того, как началась война. Например, почему не вернулся муж Евы, пропавший в прошлом году. Он просто исчез. Куда? Никто не ответил на ее вопрос. Никто ничего ей не объяснил. Она ненавидела, когда с нею обращались, как с несмышленышем. Она ненавидела, когда взрослые понижали голос, если она входила в комнату.

Если бы они рассказывали обо всем, если бы они поведали ей все, что знали, может быть, тогда сегодня им всем было бы легче?

— Со мной все в порядке, я просто немного устала, только и всего. Ладно, кого вы ждете сегодня вечером?

Прежде чем Эрве успел ответить, в комнату вошел Кристоф, живое воплощение парижского изящества и элегантности, одетый во что-то цвета хаки с мягкими бежевыми полутонами, распространяя вокруг запах дорогого мужского одеколона. Кристоф был немножко моложе Эрве, поддерживал загар круглый год и носил волосы цвета перца с солью стянутыми на затылке в большой конский хвост а-ля Лагерфельд.

И в это самое мгновение раздался звонок в дверь.

— Ага, — воскликнул Кристоф, посылая мне воздушный поцелуй, — должно быть, это Гийом.

Он поспешил к входной двери.

— Гийом? — Я вопросительно взглянула на Эрве.

— Наш новый знакомый. Кажется, он как-то связан с рекламой. Разведен. Умница. Он тебе понравится. Сегодня он — наш единственный гость. Все остальные уехали из города по случаю долгого уик-энда.

Мужчина, вошедший в комнату, был высоким и темноволосым. На вид ему было около сорока. В руках он держал завернутую в бумагу ароматическую свечу и букет роз.

— Это Джулия Джермонд, — представил меня Кристоф. — Она журналистка, наш добрый друг с очень давних времен, когда мы еще были молоды.

— Вообще-то, это было только вчера… — пробормотал Гийом с истинно французской галантностью.

Я старалась улыбаться почаще, легко и беззаботно, чувствуя, что время от времени Эрве бросает на меня испытующие взгляды. Это было противоестественно, потому что обычно я ничего не скрывала от него. Я могла бы рассказать ему о том, как странно чувствовала себя в последнее время. И о своих отношениях с Бертраном. Я всегда мирилась с его провокационным, а иногда и откровенно оскорбительным чувством юмора. По большому счету, он не задевал меня. И никогда не доставлял особых переживаний. Вплоть до последнего времени. Обычно я восхищалась его умом, остроумием, сарказмом. За это я лишь сильнее любила его.

Люди смеялись над его шутками. Они даже немного побаивались его. Заразительный смех, искрящиеся юмором серо-голубые глаза, очаровательная улыбка скрывали жесткого и требовательного человека, который привык получать то, чего хотел. Я вынуждена была мириться с этим, потому как он всегда извинялся передо мной. Всякий раз, стоило ему понять, что он сделал мне больно, он осыпал меня подарками, цветами, одаривая страстным сексом. Вероятнее всего, только в постели мы с Бертраном и общались по-настоящему, на равных, когда никто из нас не подавлял другого. Я помню, как однажды, оказавшись свидетельницей особенно язвительной тирады, произнесенной моим супругом, Чарла обратилась ко мне с вопросом: «Это урод когда-нибудь относится к тебе хорошо?» А потом, глядя, как лицо мое медленно заливается краской, она поспешно добавила: «Господи Боже! Я все поняла. Разговоры в постели. Поступки говорят громче слов». Она вздохнула и потрепала меня по руке. И все-таки почему я ничего не сказала Эрве нынче вечером? Что-то заставило меня промолчать. Что-то заставило меня держать язык за зубами.

Когда мы расселись за восьмиугольным мраморным столом, Гийом принялся расспрашивать меня о том, на какую газету я работаю. Я ответила, но на лице его ничего не отразилось. Я не удивилась. Французы никогда не слышали об издании «Зарисовки Сены». По большей части, ее читали только американцы, живущие в Париже. Это меня не особенно беспокоило, я не гналась за славой. Меня вполне устраивала хорошо оплачиваемая работа, которая вдобавок оставляла достаточно свободного времени, несмотря на редкие вспышки деспотизма Джошуа.

— А над чем вы работаете в данный момент? — вежливо поинтересовался Гийом, наматывая на вилку зеленые спагетти.

— «Вель д'Ив», — отозвалась я. — Приближается шестидесятая годовщина.

— Ты имеешь в виду облаву во время войны? — с набитым ртом обратился ко мне Кристоф.

Я уже собралась было ответить, как вдруг заметила, что вилка Гийома замерла на полпути от тарелки.

— Да, большая облава на «Велодроме д'Ивер», — сказала я.

— Но ведь это случилось не в самом Париже, не так ли? — продолжал Кристоф, не прекращая работать челюстями.

Гийом медленно и осторожно отложил вилку в сторону. Как-то так получилось, что наши взгляды встретились. У него были темные глаза и чувственные, полные губы.

— По-моему, это были нацисты, — заявил Эрве, подливая в фужер шардоне. Похоже, никто из них не заметил напряженного выражения на лице Гийома. — Нацисты, которые арестовывали евреев во время оккупации.

— Собственно, это были вовсе не немцы… — начала я.

— Этим занималась французская полиция, — перебил меня Гийом. — И это произошло в самом сердце Парижа. На стадионе, где когда-то проводились знаменитые велогонки.

— В самом деле? — воскликнул Эрве. — А я считал, что это нацисты и что происходило это в пригороде.

— Вот уже неделю я занимаюсь изучением этого вопроса, — призналась я. — Да, приказы отдавали немцы, но действовала французская полиция. Разве вам не рассказывали об этом в школе?

— Не помню. По-моему, нет, — пробурчал Кристоф.

Гийом не сводил с меня глаз. Он пристально вглядывался в меня, буквально поедал глазами, как будто надеялся выудить из меня что-то. Мне стало не по себе.

— Просто невероятно, — проговорил Гиойм, и по губам его скользнула ироническая улыбка, — какое множество французов до сих пор ничего не знают о том, что случилось. А как насчет американцев? Вам известно, что там произошло на самом деле, Джулия?

Я не отвела глаза и выдержала его взгляд.

— Нет, я лично ничего не знала, и в школе в Бостоне, когда я училась там в семидесятые годы, нам тоже ничего не рассказывали. Но теперь мне известно намного больше. И то, что я узнала, меня буквально потрясло.

Эрве и Кристоф хранили молчание. Похоже, они растерялись и не знали, что сказать. Наконец заговорил Гийом.