Было очень весело. Как раненый паровоз, вопил Петрович, значительно перекрывая, однако, объект, взятый для сравнения, по количеству выданных на-гора децибел; носился, как угорелый, у всех под ногами неутомимый Сосипатыч, по-прежнему, вздрагивающий каждые пять секунд он не знал, куда приткнуть обмотанного портянками Толяна, который, вдобавок, умудрился выпутать из своих оков руку и фамильярно захватил ею свое транспортное средство за бороду, периодически совершая кистью вращательные движения (очевидно, репетируя утренний сбор пасхальных яиц в свинарнике); воспрянула народная дружина, уже успешно пережившая первую волну дикого хохота и уверенно входящая во вторую, куда более мощную; озверевший Степка упрямо лез на столб за Мойшей Ломбардистом — этот аферист под шумок стянул у доблестного блюстителя порядка кольт и два самых красивых полицейских значка, забрался на столб и с его верхушки начал плевать Степке на лысину, торжествующе размахивая при этом лазерным принтером и распевая во все горло какую-то национальную песню явно национального содержания — и все это на фоне большого количества различных сельскохозяйственных объектов, которые: матюкались, курили, пили, здоровались, толкались, бегали, прыгали, ползали, кричали, мычали, блеяли, гоготали, не вязали лыка и искали вчерашний день…

Сытый этим кавардаком по горло, Петрович пошел на крайнюю меру. Встав на спину какого-то живого существа с большими рогами, большим выменем и почему-то в изрядно порванном ватнике, матерый демократ зловеще прокричал:

— Всем — "Смирно!", ИНАЧЕ ПУЩУ ГАЗ!!!

Мгновенно воцарилась мертвая тишина. Мало кто поверил в эту дикую угрозу любимого барина, но жить хотелось всем. Селяне хорошо помнили итоги последнего химического выпада Петровича, когда он геройски уморил все деревенское стадо… И на фоне абсолютной, жуткой, неестественной тишины прорезался чей-то одинокий голос:

— А если бы вы знали, пахари, какие у моей тетки Дормидонтовны в камышах чебуреки водились — из города агрономы посмотреть приезжали…

Но на настоящий момент это было неактуальным. Петрович заботливо заткнул рот Толяну портянкой, равнодушно перенес удар пяткой в пах и обратился к тихой и покорной, как макаронное поле в тихую погоду, толпе:

— Ну, земляки, побузили — и хватит. Очищайте место, не доводите до греха…

Следующие несколько минут поле боя напоминало замедленное (но не очень) воспроизведение взрыва противопехотной мины в курятнике. Удовлетворенно проводив глазами особенно активно удаляющуюся группу поселян, узурпатор укоризненно погрозил пальцем притихшему на столбе Ломбардисту, но последний отважно показал помещику язык и запустил в него принтером. Петрович, нахмурясь, зашвырнул принтер в реку и мощным ударом головы с разворота сломал столб. В полете доморощенный аферист плевался, ругался, корчил рожи и обещал лично контактировать со всеми, кто стоял внизу… Приземлился он прямо на Елкина. Бывалый борец с правонарушениями среагировал быстро и залег в кювет, якобы без сознания, а на летуна ястребом бросился Степка, на ходу вытаскивая из штанов ремень — возможно, для воспитательной работы…

Вскоре поле боя полностью опустело, как и все село. Тихая субконтинентальная ночь опускалась на этот истерзанный людскими страстями небольшой кусочек биосферы, который забылся тяжелым сном… Наполовину протрезвевший, вновь забытый всеми Толян лежал в традиционной для злопукинского гостеприимства луже, обмотанный портянками и тихо, но грозно улыбался. Завтра Злопукину предстоял тяжелый день…

Но никто ещё (даже мой соавтор) не знал, что наступающему дню будет предстоять ещё более тяжёлая ночь… Об этом смутно догадывался лишь залегший в сточном кювете Елкин. Только этот любитель природы заметил, что вместо тихой и субконтинентальной на Злопукино опустилась совсем другая ночь — громкая и континентальная. Ночь опустилась даже до того, что на улице стало темно и очень холодно. Ветер рвал в клочья модельную прическу Елкина и сдувал с его лица пудру. Пудра красиво улетала в страшную темень. Такую темень Елкин видел только раз в Тюмени, еще будучи любящим пельмени студентом.

Пошёл крупный град. Потом блеснула своим грохотом молния. Елкин подумал, что неплохо было бы её застегнуть, а то перед муравьями уж больно неудобно. Град перестал. Стало тоскливо и мокро. По телу поползли мурашки, побежали судороги и пошли конвульсии. Все эти загадочные фишки встретились в районе горла, и к ним сразу подкатил липкий ком. "Это конец", — меланхолично подумал Борька. От этой мысли у него что-то отлегло от сердца и ушло в пятки. Но Елкин ошибался — это был не конец, конец я рассчитываю поместить в самом конце, а сейчас, в конце концов, в лучшем случае, середина!

Тем временем ночь набирала обороты и, порядком набравшись, утихла. Стало светать и совсем не страшно. Закричали первые петухи. Сразу же, как бы обидевшись на их первенство, заблажили вторые. И тем самым разбудили третьих. А третьи петухи в Злопукино были, мягко выражаясь, супер-ядрёные! Колонки «MARSHAL» на фоне грозных фигур этих покорителей куриных сердец любым мало-мальски шарящим в аудио-перегрузках чуваком не могут восприниматься, как источник звука вообще, (даже шум Ниагарского водопада в сумме с рёвом взлетающего ядерного истребителя не имел бы никаких шансов соревноваться по громкости с тем, как Фенькин племенной Петька прочищал горло перед своим первым кличем!)

Итак, грянул сводный петушиный хор. Мирно спящий до этой минуты, Толян шестым чувством и средним ухом почувствовал, что пора просыпаться. Находясь в эпицентре ораторского прессинга, он только сейчас понял, почему во всей деревне не было ни одного застеклённого окна.

Злопукино оживало. На самодельных скейтбордах к речке пронеслось двенадцать старушек с вёдрами в руках. За ними с громким лаем промчалась свора собак. "От сучки…", — подумал Толян, — "… совсем озверели! Уже и на старушек бросаются!!! "

Хлопали ставни, звенели коромысла, плакали дети и мычали козы. Шумным гомоном (просьба особо развитым читателям не ставить в этом слове ударение на последнем слоге) народ встречал въезжавших в деревню спортсменов и спортсвуменов.

Думается… Вслушайся, читатель: какое слово! Ёмкое, выразительное, красиво звучит, да, к тому же, описывает процесс, за который, фактически, никто и не отвечает! Одно дело — сказать: "Я думаю". По навыдумываешь чего не надо, еще и по шее могут надавать. А скажешь: "Мне думается", — и любой собеседник, даже полный кретин, сообразит, что процесс этот у тебя нерегулярный, можно сказать, спонтанный, возникает сам по себе и не подчиняется никакой необходимости (даже острой производственной!) Так вот…

Мне, дорогой читатель, д у м а е т с я, что в ъ е х а т ь в Злопукино вряд ли смог бы сейчас даже матерый Intel-лингвист (этакая помесь лингвиста с интеллигентом, происхождение неизвестно — не исключена оборонная промышленность). На данном временном отрезке это было бы тяжелее, чем в ъ е х а т ь в содержание страстной речи Варлама Сосипатыча перед односельчанами по поводу отсутствия горячо любимого им кокаина в местной амбулатории. Двадцать минут этого шедевра ораторского искусства были записаны шустрыми радиорепортерами на пленку и затем воспроизведены в процессе пробного радиосеанса при большом стечении народа, причем Петрович, горячий поборник демократических принципов, твердо настаивал на сохранении конфиденциальности респондента; в результате речь бойкого деда для исключения опознания была запущена в несколько замедленном варианте и задом наперед…Итоги этого проЭкта (по поводу слова «проЭкт» — несколько ниже!) были несколько неожиданными. Наслушавшись этой блевотины, народ (имеются в виду те, кто сохранил рассудок до конца сеанса) надел репродуктор на голову фельдшеру, а амбулаторию разнесли в поисках кокаина…

Так вот, о «проЭктах». Мне, как квазитворческой личности и литератору — домушнику в одном лице очень грустно бывает слышать, как какой-нибудь жлоб, пойманный на крыльце своей халупы с ночным горшком в руках в ответ на вопрос: "Что поделываешь?", — уже не отвечает честно, что говно, мол, на огород под кустики выношу, а обязательно сощурит многозначительно глазки и с туманной улыбкой говорит: "Да вот, подумываю я над осуществлением нового с о б с т в е н н о г о проЭкта…" По-моему, так: если, к примеру, поставили «Аиду» Верди на фоне настоящих пирамид, или реставрировали, скажем, собор Святого Петра в Риме — это ПРОЕКТ, а если говно на огород — то это ГОВНО, хоть и на огород…