Гера Мартынюк, в народе известный как полковник Знаменский, невероятно талантливо подшучивает.

Вот вам одна история. На одной из репетиций пьесы «Трибунал» Гера говорит: «Угадай, что это такое?» И из-за спины показывает мне стакан с водкой, в которой плавает красный шахматный конь: «Это же «Купание красного коня» Петрова-Водкина!»

Я ревнив, как Отелло. Как-то моей жене достали очень редкое пальто. Французское, розового цвета, очень необычное. Однажды я ехал на троллейбусе и увидел ее одетую в это пальто и обнимающуюся в сквере с каким-то мужчиной.

Пока доехал, я оглох, у меня выступила пена на губах, лопались сосуды, в голове все крутилось. Я судорожно выбирал, какое оружие пустить в ход, я откручивал сопернику голову, вонзал в него кинжалы. Я постарел на несколько лет. Я думал: или я виноват, или она – похотливая кошка. Ватной рукой с дрожью нажал я на звонок, жена открыла мне дверь, и я понял, что в сквере была не она. Потом хохотали целый вечер.

Иногда идешь по улице и видишь не очень красивую женщину под ручку с великолепным мужиком. Или идет роскошная женщина, а рядом кто-то наподобие Дурова. И думаешь – каким образом они соединились? Как им удалось? Чем взяли? А спроси их об этом, они улыбнутся и все. Вообще человек привык к стереотипам, и когда они оказываются неправильными, это вызывает смех.

Со студийных лет у меня есть неказистая вещица на вид, она тем не менее очень дорога для меня. Называется она балберка. Это такой толстый кусок пробки с дыркой посередине. И служит она всего-навсего поплавком на рыбачьих сетях.

Тогда я еще ухаживал за своей будущей женой, с которой мы учились в Школе-студии МХАТа. Но за ней ухаживали и другие. Предлагали и руку и сердце. Но она всем своим поклонникам всегда задавала один и тот же вопрос:

– А у тебя балберка есть?

– А что это такое – балберка? – в свою очередь спрашивали ее.

– Вот вы сначала спросите у Дурова, что такое балберка, – отвечала она, – а потом уж навязывайте мне свое внимание.

Ко мне подходили и спрашивали:

– Лева, что такое балберка?

– Это, ребята, – говорил я им, – очень сложно объяснить. Наверное, я не смогу.

– Ну скажи! Вон Кириченко говорит, что у нас ни у кого нет, только у тебя у одного есть балберка.

– Так, значит, – говорю, – пусть эта тайна и останется между нами. Вот когда у вас будут свои балберки, тогда и будете пользоваться вниманием у дам.

Всего-то кусок пробки. Казалось бы, ну что в нем? А это как посмотреть…

Лондон – необыкновенный город. Для меня он почему-то серебряного цвета. И сочетание старины и современности – англичане это ловко делают – не коробит. А в лондонцах столько достоинства! Какие они все вежливые, интеллигентные эти англичане…

Однажды мы гуляли с женой по Лондону, восхищались архитектурой: театр «Глобус» отреставрированный, Вестминстерский мост. А по мосту идет огромный мужчина в ярко-оранжевом строительном комбинезоне и в красивой оранжевой каске. Жена говорит: «Вот настоящий английский рабочий». А он, проходя рядом, сказал в свой мобильный телефон: «Мать твою, Коля! Ну забей гвоздями, падла!» И долго-долго говорил слова! Мы потом хохотали до слез!

Существовала раньше такая ныне утраченная театральная профессия, как суфлеры. Обычно это были старики, которых обожали и никогда не увольняли ни за какие провинности.

Во МХАТе был такой старенький суфлер Палыч, который подсказывал всем – и Тарасовой, и Грибову и Ливанову – все крупнейшие актеры МХАТа прошли через его «руки».

А на старости лет Палыч стал очень сильно выпивать и иногда даже задремывал в этой своей будке, или забывал подсказывать. Конечно, его не стали увольнять, но решили с ним бороться иначе. Его стали провожать в суфлерскую будку и, как бы полушутя, обыскивать. Заодно обыскивали и будку. Он, конечно же, не сопротивлялся. Потом его туда сажали и запирали. Но после антракта Палыч опять оказывался не совсем трезвым. Долго никто не мог понять, отчего это происходит.

Потом выяснилось, что Палыч оказался очень находчивым человеком. Он на занавесе, на внутренних углах, пришил два кармана. В один ставил бутылку, а в другой – стакан. И когда в антракте занавес закрывался, то перед запертым в будке Палычем оказывалось все необходимое. Он выпивал, а к концу антракта клал все обратно в карманы. Занавес открывался и спектакль продолжался дальше.

Потом совершенно случайно его поймали, но отдав должное его остроумию и сообразительности, в очередной раз простили…

А вот в Большом театре однажды случилась беда. Князь Игорь обычно выезжает на сцену на лошади, которую конюх ведет под уздцы. Конечно, перед спектаклем коня не кормят и не поят, чтоб на сцене не случилось никаких казусов. А в этот раз что-то проморгали – то ли конюх не заметил, то ли конь был хитрее конюха. Как только коня вывели на сцену, в пол ударила струя довольно серьезного диаметра. Хор замер. Князь Игорь тоже замер. А эта пенистая река стала спускаться вниз – как раз в суфлерскую будку. Глаза суфлера вылезли из орбит, поскольку он понимал, что еще буквально секунда и он потонет в этом ручье. И когда до будки оставалось буквально сантиметров 30, появилась рука суфлера, указательным пальцем поймала конец ручья и направила его вдоль рампы.

Князь Игорь запел и спектакль закончился с большим успехом.

А теперь снова про себя. Я на гастроли в поезд никогда не беру ни спортивного костюма, ни тапочек. Меня всегда пугает такая картина – через пять минут после отхода поезда в коридоре появляется какая-то странная спортивная сборная очень пузатых мужиков.

Я очень давно играю спектакль «Афинские вечера» и часто езжу в одном купе с Ольгой Александровной Аросевой. И если ночью я решал прогуляться, то надевал ее красивые, расшитые золотом тапочки, снимал с вешалки ее халат, тоже надевал его на себя и тихо-тихо пробирался по коридору.

Однажды, когда Ольга Александровна утром пошла в туалет умываться, то услышала себе вслед такую реплику: «Ну надо же, в парике такая красивая, такая изящная, а ночью ты б ее видела! Лысая, ножки тоненькие! Ну что ты хочешь, актриса. Преображается».

Меня очень уважают в Израиле, я бывал там шесть раз! Последний раз читал стихи в маленьком городке Ашдот. Иду по нему, за мной две женщины, одна из них – пожилая, с деревенским лицом, вторая – молодая, катит перед собой коляску. Поравнялись со мной, молодая говорит старой: «Мама, тебе не кажется, что это – Дуров?» А та – ей: «Нет, это не Дуров. Что Дурову в этом дерьме делать?» – имея в виду свой маленький, пыльный город. Я понял: ага, это – наши!

В Израиле во время съемок «Мастера и Маргариты» случилась смешная история. Мы снимали сцену в пустыне, у самой иорданской границы. И вдруг появляется огромный военный вертолет и ну кружить над нами. А минут через двадцать съемочную площадку оцепляют джипы, выскакивают военные. Начинают выяснять, кто мы такие, переговариваются с нашими израильскими коллегами на иврите. А я своим и говорю: «Ребята, вон тот офицер – точно из советских. Плохой я артист, никакой не психолог, если не угадал». Подхожу тихонечко к офицеру со спины и спрашиваю: «Какой год служишь?» А он без запинки: «Третий». И только тут обернулся: «Ну, Дуров, как ты меня расколол! Может, и чин назовешь?» «Майор, – отвечаю. – И у нас служил майором». Глаза у офицера от удивления стали квадратные. А все дело в том, что только наш офицер может стоять навытяжку перед расхлябанным израильским солдатом.