– Пожалейте хоть сами себя! Швы у вас, у идиотов, разойдутся! Черт бы вас побрал!

Громче всех грохотала Фира:

– Молчать! Палец им покажи, коблам! Я вас заново сшивать не собираюсь. – Но сама, не выдержав, закатилась в припадке хохота: – Ох, вот дура! На свою голову… Ох! Ох! – И, схватившись за живот, убежала к себе.

– Иди к своему – он там зубами всю подушку порвал, – сказал мне кто-то. – Ну, Фира! – И, лязгнув золотыми зубами, взвыл по-собачьи, замахал, как ребенок, руками. – Не могу! – И скрылся в сортире.

Я вошел в палату. На кровати сидел серый Витька.

– Ты что, Витек?

– Пойдем, – сказал он. – Давай лучше в окно, а то они опять начнут…

Мы вылезли в сад, сели на траву.

– Понимаешь, Швейк (такое было у меня прозвище), я сделал, как уговорились. Сел со всеми в коридоре. Жду. Вызывает. «Ну, пришел, красавец? Давай проверим результаты усилий отечественной медицины. Раздевайся». Снял я пижаму за ширмой. «Выходи», – говорит. Вышел я, а она как распахнет халат, и вся голая. У меня аж горло перехватило. Я и не чувствую ничего, а она говорит: «Ну вот, Витюша, все у тебя в порядке, я после войны на тебе диссертацию защищу. Ну, счастливо! Невесте – привет». Запахнула халат, взяла меня за загривок, дала под зад, я и вылетел в коридор. Только я не заметил, что она мне пижаму на «хозяйство» повесила. Так я и дошел до палаты с пижамой на… А в коридоре-то народу полным-полно… Ну и началось! Сволочи!

– Витек, да пусть ржут. Главное-то – все в порядке.

Витька посмотрел на меня своими огромными голубыми глазами, упал навзничь в траву и зашелся в хохоте:

– Ну, Фира! «Невесте – привет»! А пижаму-то… А я-то по всему коридору… С пижамой… А в коридоре-то полно… А?! А я с пижамой… Во кино!

Через несколько дней Витька выписали. Провожать его высыпал весь госпиталь. Никто не смеялся, только улыбались. Витек бросил вещмешок в кузов грузовика и сам ловко запрыгнул в него. Машина тронулась. Вдруг Витек метнулся к кабине и забарабанил по ней:

– Стой! Стой!

Он смотрел куда-то вверх. Все повернули головы. В окне третьего этажа стояла огненная Фира и улыбалась. Витек уехал. В отпуск. По ранению.

Честно скажу – никогда ничего не воровал, кроме угля, в те трудные годы. Однажды, когда мне пришлось переть два ворованных ведра (родителям говорил, что их зарабатываю), я вдруг уперся лицом в пряжку. Это оказался наш участковый, который сказал слова, которые я запомнил на всю жизнь: «Вот идет Дуров, сгибаясь под тяжестью улик». Он взял у меня ведра, дотащил до нашего крыльца и добавил: «Аккуратней!».

В юности я часто посещал 29-е отделение милиции. Мы однажды возвращались с катка, и вот тогда я впервые в жизни выпил. А не выпить было нельзя: вокруг взрослые ребята, и они предлагают. Если ты не выпьешь, то ты тогда – никто. И я выпил. А при подходе к Лефортовской площади, где я жил, завязалась серьезная драка. И я тоже принимал в ней участие, но пассивное, так как я был пацан. Помню, приехали патрульные машины, всех похватали. А меня не забрали, как маленького. Я собрал все коньки, что валялись на площади и поплелся домой. Бросил коньки на пол, вошла мама: «Что с тобой?» Я родителям никогда не врал и говорю: «Я выпил». Она позвала отца. Я рассказал, что была драка и всех забрали в милицию, кроме меня. Отец выяснил, что я тоже дрался и в воспитательных целях отправил меня в отделение. И я пошел в отделение. Вышел дежурный. Я ему сказал, что отец меня домой не пускает, так как я выпил и тоже дрался. Дежурный сжалился: «Ну иди, ночевать где-то надо. Холодно на улице». И отвел меня в камеру к ребятам. Так я провел ночь после первой своей рюмки как заключенный.

В этот судьбоносный день я дрался с пацаном из соседнего двора. Ни у меня к нему, ни у него ко мне не было никаких претензий, никакой вражды. Просто мы хотели помериться силами. Дрались до первой крови. Пацан крепко влепил мне в глаз, и он стал быстро заплывать. Но крови не было и бой продолжался.

Прицеливаясь и увертываясь, мы с противником утаптывали снег. Вокруг стояли наши и ребята с соседнего двора и молча ждали окончания поединка. Вмешиваться, подсказывать и науськивать со стороны строго запрещалось. Наконец по снегу рассыпалась «клюква». На этот раз из моего носа.

Сразу несколько человек подняли руки.

– Всё, кончайте!

– Да у меня нос слабый! – пытался я протестовать, хотя и знал, что это бесполезно.

Тут слегка обиделся и мой противник:

– А я тебе что – Буратино? У меня, что ли, нос деревянный?

– Да пошел ты!.. – огрызнулся я.

– Да иди ты сам… – беззлобно ответил противник, чтобы не остаться в долгу.

На том наш «базар» и кончился. Все было по правилам и обижаться нужно было только на самого себя: не успел вовремя увернуться.

Время было еще детское и кто-то предложил:

– Кончай, ребята. Пошли в парк!

И все толпой, уже забыв о драке, вышли из-за сараев. Нос сильно распух и очень ныл. Я приложил к нему лепешку снега, запрокинул голову и пошел вместе со всеми. И вот тут кто-то придержал меня за руку.

– Подожди! – Это был парень из нашей школы, но жил он на Почтовой.

– Чего тебе? – прогнусавил я.

– Охота была тебе драться? Больше делать, что ли, нечего? Вон как нос-то распух…

Напоминание о носе мне не понравилось.

– Слышь, – приостановился я, – а чего это ты ко мне пристал?

Но парень не стушевался.

– Приходи лучше завтра в Дом пионеров, – предложил он. – В драмкружок запишешься.

У меня даже нашлепка с носа свалилась. Я подумал, что ослышался. И переспросил:

– Че-е-во?!

– «Чево-чево», – передразнил он, – в драмкружок запишешься. Это поинтереснее будет, чем морды друг другу квасить.

– Да пошел ты!..

Не знаю почему, но назавтра я все же появился в этом Доме пионеров. Наверное, взяло верх обычное любопытство. Как говорят, познание непознанного. И будто попал в другой мир.

Смехота! Все разговаривают, как «очкарики»: «цирлих-манирлих», «будьте любезны»… И одеты все аккуратно, у всех белые воротнички. А у меня фингал под глазом и нос неопределенного цвета. Но их руководитель Сергей Владимирович Серпинский, кажется, не обратил на это ни малейшего внимания.

– Ну, что ты нам почитаешь? – спросил он вежливо, глядя мне прямо в глаза.

– Чево? – не понял я.

– Ну почитай нам что-нибудь, что сам хочешь, – пояснил Серпинский. – Что ты знаешь наизусть?

– Ничего.

– Совсем ничего?

– Совсем.

Серпинский не удивился, не возмутился.

– Ну ладно, – спокойно сказал он, – тогда послушай других, а когда приготовишь что-нибудь, скажешь. Ну, кто первый?

И вот кружковцы стали по очереди выходить на маленькую сцену и читать: кто – стихи, кто – рассказ. Многие читали очень хорошо, видно, уже воображали себя артистами. Мне нравилось. А вот некоторые будто металлическую трубу пилили ножовкой: вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик! Вот зануды, думал я, не умеют, а лезут!

Домой я возвращался членом драматического кружка Дома пионеров Бауманского района города Москвы. И прощался со всеми за руку – до среды.

Я долго думал, что бы выбрать для чтения, и остановился на рассказе Чехова «Толстый и тонкий». Помните? «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий». Два бывших гимназических приятеля. Один теперь очень важный: он только что пообедал и «пахло от него хересом и флердоранжем».

Что такое «флердоранж» я не знал, но слово было красивое, и я произносил его с большим удовольствием.

А от другого пахло «ветчиной и кофейной гущей». И был он бедным, худым, а «из-за его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком, его жена, и высокий гимназист с прищуренным глазом, его сын» Нафанаил.