Наконец он был готов осуществить измену. Для того чтобы получить доказательство того, что их связь не призрачна, он должен поиметь Аои.

Это было седьмое по счету свидание. Мицуру послал Аои билет на поезд и обещал встретить на вокзале. В условленный день он, отделавшись от лекций, заперся с ней в номере гостиницы и, попивая шампанское, ждал, когда она перестанет дуться. Аои смотрела на Мицуру с явным раздражением. Она думала лишь о том, как начать разговор, что им надо расстаться. Его нерешительное поведение выводило ее из себя, и она приехала в Токио с единственной целью – предъявить ультиматум Мицуру, пренебрегающему ее чувствами и предпочитающему изнывать в одиночестве.

Он в угрюмом молчании потягивал шампанское, когда она заявила:

– У меня нет и не было желания тебя охмурять. Просто меня беспокоит, что ты ведешь себя неблагоразумно. Если тебе не по нраву со мной встречаться, лучше поскорее проснуться. Пусть Ивакура навсегда останется лишь волшебным Дворцом дракона! Не исключено – проснувшись, ты обнаружишь, что стал стариком. Но сколько б тебе ни было лет, ты еще не прошел и половины жизни, не так ли? Я тебя люблю. И хочу, чтоб ты жил в согласии с собой. Перестань мучиться по пустякам и живи, как тебе подсказывает инстинкт. Никто не вечен. Не лучше ли жить так, как тебе хочется, чтобы потом не раскаиваться перед смертью? Я остаюсь твоим другом.

Каждое слово Аои отдавалось в его жилах и течением крови разносилось по всему телу. Тягучее, свербящее тепло поднималось снизу. Ему казалось, что если он воспользуется помощью Аои, для него не будет ничего невозможного. Такое же сладко свербящее тепло он испытывал в детстве, когда его подбадривала мать. Внезапно в нем проснулась душа дитяти, жаждущего оправдать надежды своей матушки.

Как в бреду, он стал сдирать с себя одежду. Аои, будто угадав его намерение, приспустила молнию юбки. Открылись ляжки, затянутые в черные сетчатые колготы. Мицуру, задыхаясь, впился в ее губы. Член раскалился и стал до боли тугим.

Мицуру не ощущал лиловый, до боли набухший орган как свою собственность. Этот казался на размер больше того, который он сжимал, онанируя. Пухлые губы Аои вобрали до самого основания горячий, точно запеченный на огне член. Заполнив полость ее рта, он, точно ошибся дверью и забрел не туда, растерялся, затрепетал в страхе. Губы Аои переминали лиловый, твердый предмет, тискали, точно желая освежевать. Но от этого он становился еще более упругим и напряженным. Он так возбудился, что если ткнуть иголкой, разлетится снопом кровавых брызг.

Аои, сопя, вводила его член все глубже, все глубже в пещеру влагалища, сжимала основание, ударяла головкой о стенку, выкручивала ствол. Ее тело изогнулось, бедра яростно ходили вверх-вниз, взад-вперед; оказавшись под ней, Мицуру чувствовал, как свербящее напряжение отдается холодом и болью. Его член внутри пещеры покрылся слизью, шалея. Как ни пытался он терпеть, в конце концов уже не мог сдерживаться, и прихлынувшие со всего тела жизненные соки выхлестнули наружу.

С этой ночи Мицуру стал узником ее тела. Чем, в сравнении, был холодный секс, которым они занимались с Мисудзу? Всего лишь обмен любезностей, не способный разорвать разделяющую их плеву. Не столько половое сношение, сколько светское общение. Изнасилованное Аои, средоточие его плоти пробудилось. Спину исполосовали следы ее ногтей, на шее и сосках остались следы укусов. Она призналась, что подсознательно во время соития хочет изранить его тело. На языке юристов это называется умышленная неосторожность. Врезанные в его тело царапины и укусы не складывались в слова, но были равнозначны татуировке: «Раб Аои». По крайней мере, пока они не сойдут, эти шрамы обладали колдовскими чарами, отдающими Мицуру в ее единоличную власть.

Лаская пальцами и языком его обмякший член, Аои сказала:

– Я разрушу то, чем ты дорожишь.

Террористические атаки Аои с каждым днем нарастали. Она без разбора срывала «плевы», замыкающие его тело и сознание. Точно сдирала приставший к телу компресс вместе с волосами. Мицуру учился принимать с наслаждением эту жгучую боль.

– Страшно? Просто-напросто у тебя плохая реакция. Ну же, не дрейфь, подойди.

Итару в шортах стоит посредине висячего моста и машет ему рукой. Из правого кармана он достал вяленый абрикос – кусает и сплевывает, а из левого презерватив – надувает, делая вид, что собирается пустить по воздуху. На вид ему лет десять. Напротив, Мицуру старше своего нынешнего возраста, так что они скорее похожи не на братьев, а на отца и сына.

– У меня никогда ничто не ладилось по твоей вине. Я ухожу туда, где тебя не будет. Стой в начале моста, сколько влезет!

Мицуру не может понять, где он находится. Знает только, что если не перейдет на ту сторону, домой ему не вернуться. Собравшись с духом, он встает обеими ногами на висячий мост. В тот же миг Итару начинает раскачивать мост из стороны в сторону, вверх и вниз, чтобы над ним поиздеваться. Остается только ждать, когда Итару перейдет мост до конца, и тогда уже пуститься следом.

В какой-то миг Итару уже нет. Мицуру начинает осторожно идти по мосту. Внизу мутная река кипит в ущелье. Вот он уже на середине моста, по тут ноги его внезапно слабеют, он замирает на месте. Вновь появляется Итару в конце моста и кричит:

– Ты выбыл из игры. Мисудзу теперь моя.

Итару садовыми ножницами перерезает трос, удерживающий мост. Гулкий звон эхом разносится по ущелью, и в тот же миг Мицуру падает вверх тормашками. Голову заполняет тепловатый ветер.

В следующее мгновение Мицуру всем телом чувствует, как к нему плотно прижимаются пышные груди. Так и есть, это река. Но река из бессчетных женских грудей. Она несет его, наполняя свербящим блаженством. Впереди море, смутно думает он.

Когда он проснулся, корабль стоял на якоре у Нахи. Аои еще спала. Только что приснившийся сон испарился, как утренняя роса, и только крик Итару еще стоял в ушах. Если сон вещий, надо смириться с фактом, что Итару и Мисудзу, сговорившись, изгнали его как помеху. Сердце заколотилось. Если сейчас же сойти с корабля, вернуться в Токио, еще не поздно, еще можно исправить отношения с Мисудзу…

Но все уже зашло слишком далеко. Он и сам не заметил, как опустился до звания любовника, и вернуться домой означало только покрыть себя несмываемым позором.

Можно позвонить по телефону. Но какого он ждет ответа от Мисудзу, от Итару? Он совершил преступление. Изменил жене, поставил в неловкое положение мать и брата, промотал семейный капитал. Если вернуться в Токио, придется каяться и каяться. И Мисудзу, и Итару, и мать, поди, только и ждут этого, заготовив каждый свою порцию наказаний. Или, может быть, кара уже приведена в исполнение. Разве имеет значение, что тот, кто наказан, еще до конца этого не осознает?

Проснулась Аои. В их отношениях действует какая-то странная механика. Он бы хотел, чтоб Аои простила ему преступление, совершенное против Мисудзу. Но и по отношению к Аои он совершил преступление. Наказание за него осуществляет Мисудзу. А сам он, едва совершит преступление, тотчас мечтает покаяться. Но и преступления и наказания проходят мимо него. Всего лишь слова «преступление», «наказание» порхают вокруг, как мотыльки, и он не ощущает в них ни тяжести, ни боли. Не чувствует в себе ни малейших угрызений совести. Я плохо поступил, думает он, и все. И в то же время растет льстящее самолюбию чувство: если я так сильно страдаю, разве не заслужил я прощения? Чем мучительнее он страдает, тем полнее охватывает его смутное томление. Он скоро свыкся с этим заветным чувством, ему уже чудится, будто что-то большое, материнское объемлет его и хранит.

Беспокойство всегда ходило за ним по пятам. Оно появлялось всякий раз, когда он задумывался, где он и чем занят. И сейчас оно овладело им, едва подумалось, что было бы лучше вернуться в Токио. Но как только он решил, что рассуждать об этом бессмысленно, беспокойство кануло в море. И тотчас сознание обволокла непроглядная свербящая, но сладостная муть.