Итак, предателю-кузнецу удалось-таки меня подловить, и мы, проигравшие, но не униженные, покинули поле. Солнце уже начало садиться, тень от старого дуба вытянулась, а женщины, почувствовав прохладу, накинули мантильи и шали. В этот час нам с Виктором удалось наконец уединиться для приятной беседы.
Долго не забуду я тот день — с каким же удовольствием я тогда играл! Никогда не забыть мне и ту тихую английскую деревеньку. Дневное веселье к вечеру подкрепилось бочонком пива, припасенным для игроков и зрителей, и лимонадом, приготовленным для дам и детей. Через некоторое время мы удалились и, оставив деревенских жителей веселиться, направились на обед в Олд-холл, смеясь и разговаривая по дороге.
После обеда мы устроились в гостиной, не закрывая двери на террасу. Очаровательная Элизабет Франкенштейн доставила нам огромное удовольствие, спев несколько прелестных песен, а Люси Фелтхэм совсем нас растрогала, исполнив «Ясеневую рощу»,[3] на что мужская половина не замедлила ответить мощным хором из «Оперы нищего».[4] После этого гости распрощались. Домочадцы отправились спать, а мы с Виктором пошли в библиотеку, где за стаканом вина проговорили до рассвета. Мы беседовали о науке и об интересовавшей нас обоих филологии. Сам Виктор семь лет провел среди индейских племен Америки и составил словарь, в котором попытался свести воедино их различные наречия. После этого в Бостоне он встретился со своей женой и уже вместе с ней обосновался в Англии.
Теперь, по прошествии многих лет, мне уже не просто в точности припомнить, что и как говорил тогда Виктор. Есть вещи, которые не так-то легко передать. Блеск и живость его ума меня поразили. Ему не приходилось напрягать память, чтобы вспоминать отдельные факты, и он с легкостью переходил от одного предмета к другому, придавая беседе логическую последовательность и стройность. Его манера говорить располагала: он с изумительной точностью подбирал слова; и голос у него был низкий и приятный. Когда поздней ночью или, вернее, ранним утром я все же отправился спать, воображение мое бурлило новыми идеями, подсказанными Виктором. Сколько же всего нового и интересного может сделать человек, если направит в нужное русло свои ум и волю! «Благословен встречавший тот рассвет, младой же был вдвойне благословенен».[5] И право, в то утро я был счастлив. Засыпая, я думал о том, какой замечательный был сегодня день. Сколько счастья уготовано нам на этой земле и за что? Этот воздух, и песни, и смех, и полет мысли! Подумать только, каким счастливым был тот день, что стал началом отсчета последовавшей за ним череды самых мрачных и ужасных дней моей жизни.
Бедный Виктор! Трудно поверить, что именно добродетели привели его к такому концу. Как кипела в нем энергия, сколь неустанен был его пытливый ум, неугомонен дух! А ведь это те качества, которые делают человека великим и приносят столько пользы тем, кто оказывается рядом с ним. Для Виктора же все кончилось полным крахом. Он был из тех, кто создает себе Бога сам, из тех, кто направляет фортуну, кто, разобравшись в любой ситуации, становится хозяином положения и заставляет людей действовать в соответствии со своими принципами и убеждениями. Он — наследник века предыдущего, когда из-за действий горячих голов пожар охватил сначала Францию, а затем и всю Европу, принеся с собой разрушение и хаос. Но ошибки тех горячих людей, что смолоду мчались очертя голову в самое пекло, пока не ломали лошадям шеи (или не сворачивали свои), — это долги и последующие тяжбы с кредиторами, это связи с падшими женщинами. Их ждало бесчестье и изгнание. Ошибки же Виктора не таковы. Его грех в его же собственной добродетели, перевернутой с ног на голову. Подняв знамя науки, он бросил вызов богам — и потерял все.
Заснув уже под утро, я в тот день поднялся поздно. Виктор же, как я потом узнал, встал, по обыкновению, рано, так как мог спать очень мало. Я пил на террасе кофе, когда ко мне присоединился Хьюго. Он поинтересовался, не пойду ли я в церковь вместе с его семейством. Виктор и Элизабет уже дали свое согласие. Хьюго сказал, что если соглашусь и я, то Олд-холл явится сегодня в церковь в полном составе — совсем как вчера на игровое поле.
Хьюго спросил, как мы поговорили с Виктором. Я ответил, что еще ни разу не испытывал такого удовольствия от беседы, как этой ночью, и с большим энтузиазмом заговорил об исключительном интеллекте Виктора, о его образованности и живости ума. Таких, как Виктор, сказал я тогда, по моему разумению, и называют гениями, и тот факт, что он занялся филологией совсем недавно, увлекшись прежде естественными науками, укрепил меня в этом убеждении. Хьюго ответил на это не сразу; помолчав немного, он серьезно проговорил: «Ты прав, Джонатан. Когда Виктор появился в Ингольштадте, он был весьма далек от изучения языков». Потом он вдруг повеселел и принялся рассказывать мне забавную историю из студенческой жизни, суть которой состояла в следующем. Однажды Хьюго, будучи молодым и не очень примерным студентом, который учился далеко от дома, потратил больше положенного и из-за этого, да еще по той причине, что деньги из дому запоздали, задолжал порядком своей хозяйке, неумолимой шведке, которая не шла ни на какие уступки английским студентам. Она заявила, что если он немедленно не заплатит за квартиру, то может идти куда угодно. Тогда молодой человек бросился в лабораторию к Виктору и стал настойчиво стучать в дверь в надежде, что тот одолжит ему денег, пока не придет подмога из дома.
— Но он так был поглощен научными изысканиями, — рассказывал Хьюго с улыбкой, — что в итоге так мне и не открыл. Я колотил в дверь минут двадцать, поскольку знал наверняка, что он там, звал его по имени, объяснял, что это я, Хьюго Фелтхэм, — но все тщетно. Я видел свет в окне лаборатории, но Виктор был так увлечен своим делом, что ничего не слышал. Вот какой это человек! Вот как способен он концентрироваться на своей работе!
— А как же ты? — поинтересовался я. — Как у тебя сложилось с этой безжалостной хозяйкой?
— Она таки меня выдворила, — улыбнулся Хьюго. — Я провел пару ночей без удобств, расположившись со всеми своими пожитками на кладбище, пока наконец не прибыли деньги из Англии. Зато после этого я подыскал себе пристанище получше. У новой хозяйки и суп был понаваристее, и хлеб посвежее, и милая дочка в придачу!
— Право, Хьюго, ты из тех людей, которые в любом несчастье способны найти что-то веселое! — воскликнул я в восхищении.
— Однако после этого я не видел Виктора почти семь лет, — заметил Хьюго. — Ибо вскоре после того, как я перебрался на новое место, мне пришлось съездить ненадолго в Англию. Когда же я вернулся в Ингольштадт попытался отыскать Виктора — его и след простыл. Во время моего отсутствия он заболел, серьезно заболел, и уехал домой к семье.
В этот самый момент появился Виктор, одетый как подобает человеку, идущему в церковь. Он пересек лужайку и с улыбкой посмотрел на террасу. Я поздоровался. И вдруг в тот момент, когда я обратился к нему, туча закрыла солнце, и сад сразу стал другим. Все вокруг накрыла черная тень.
Вскоре вся наша компания направлялась в церковь. Мы были в следующем составе: я, Хьюго, его родители мистер и миссис Фелтхэм, Люси с сыновьями, Виктор и Элизабет Франкенштейны. Все мы дружно шествовали среди зелени полей. Когда служба закончилась, каждый из нас, как водится, опустился на колено, чтобы совершить личную молитву, а затем вместе с остальными прихожанами мы вышли из церкви. Однако вышли не все из нас — Виктор так и остался стоять на коленях. Не могу точно сказать, сколько времени его согбенная черная фигура оставалась на одном месте, пока все мы поджидали его снаружи. Жена его ничего не сказала по этому поводу, промолчали и все остальные, хотя я заметил, что Люси Фелтхэм непросто было убедить детей в том, что обеда придется ждать дольше обычного. В конце концов Виктор, серьезный и мрачный, вышел к нам, и мы все направились домой в глубоком молчании. Старшая миссис Фелтхэм сказала, что на обед будут поданы только холодные блюда: она придерживалась того мнения, что и слуги в воскресный день должны отдыхать и ходить в церковь. Когда Хьюго спросил, не станет ли матушка возражать, если мы прогуляемся по берегу, та засмеялась и сказала, что день отдохновения вовсе не представляет собой, в ее понимании, день скорби, когда все ходят с вытянутыми лицами, а дети сидят запертыми в доме, как в тюрьме, и им не разрешается читать ничего, кроме Библии.
