Чтó же возмутило г. Дружинова? То, что разсказываютъ о нагольномъ тулупѣ и квасныхъ боченкахъ, о необразованности мальчика-Бѣлинскаго и его дѣтской спорливости? Да вѣдь все это правдоподобно и характерно, и никакой тѣни, не только грязи, на память Бѣлинскаго не бросаетъ. Ну, вообразите, что кто-нибудь написалъ, что Бѣлинскiй, будучи десяти или двѣнадцати лѣтъ, всегда ходилъ въ изящной курточкѣ, съ батистовыми воротничками, а зимой въ шинелькѣ съ бобровымъ воротникомъ; что въ такомъ возрастѣ онъ уже зналъ наизусть имена и произведенiя лучшихъ русскихъ и французскихъ писателей, и отвѣчалъ безъ запинки объ ихъ достоинствахъ по запискамъ своего учителя или гувернера; что въ гимназiю прiѣзжалъ онъ всегда въ сопровожденiи стараго дядьки, былъ благонравнѣйшимъ мальчикомъ, никогда не вступалъ въ споръ о томъ, чего не читалъ въ своихъ тетрадкахъ и не слыхалъ ни отъ папеньки, ни отъ учителя и гувернера, а съ семинаристами и вообще съ мало образованнымъ людомъ совсѣмъ не знался… Вѣдь все это такiя прiятныя свѣденiя, которыя казалось бы ничьей памяти оскорбить не могутъ; а между тѣмъ, если бы вы вспомнили, что это разсказывается о Виссарiонѣ Григорьичѣ Бѣлинскомъ, то вамъ непремѣнно сдѣлалось бы неловко. Во-первыхъ, вы бы такому разсказу не вдругъ и повѣрили, а если бы повѣрили, то непрiятно было бы вамъ знать, что изъ такой тепличной атмосферы, изъ такой молочной закваски вышелъ такой человѣкъ, какъ Бѣлинскiй.
Г. Дружиновъ разсуждаетъ такъ: "Всѣ знаютъ, что бѣдные люди не могутъ носить опойковыхъ сапоговъ, и потому довольствуются выростковыми; знаютъ также, что никакой бѣднякъ не можетъ купить шинели съ бобровымъ воротникомъ, и потому носитъ нагольный тулупъ и проч., и проч., и проч. Все это совершенно справедливо, но только къ воспоминанiямъ о писателѣ нисколько не относится"…
Какъ не относится? Да мы желаемъ знать исторiю развитiя писателя, исторiю развитiя его личнаго характера и его взглядовъ на жизнь; а между тѣмъ бѣдность бѣдности рознь. Разные бываютъ виды бѣдности, и не всѣ эти виды одинаково отражаются на человѣкѣ, оставляютъ одинаковыя въ его душѣ впечатлѣнiя. Если вамъ говорятъ о человѣкѣ, что онъ въ дѣтствѣ былъ очень бѣденъ, то какъ-будто тотчасъ уже и рисуются передъ вами непремѣнно нагольный тулупъ и квасные боченки? Бѣдность можетъ представить вашему воображенiю безъименное рубище, суму и просительное письмо въ тощей, дрожащей рученкѣ; или холодный и голодный уголъ и озлобленныхъ нищетой родителей; или сиротство и чужой кусокъ, бросаемый съ попрекомъ. Все это бѣдность страдальческая. Но можетъ быть и такая бѣдность, отъ которой не пострадаютъ нравственныя и физическiя силы ребенка, которая пронесется надъ его головой, незамѣтно для него самого, такъ что онъ не погнется, не ощутитъ на себѣ влiянiя ея разрушительнаго дыханiя, а только освѣжится подъ дуновенiемъ ея холодныхъ крыльевъ. Среди такой бѣдности еще можно читать романы Радклифъ и спорить съ семинаристами, забывая думать о томъ, что носишь нагольный тулупъ и сидишь на квасномъ боченкѣ.
"Для чего и для кого писано воспоминанiе Г. Иванисова и для чего ученая редакцiя напечатала его?"
Для васъ, г. Дружиновъ, и для насъ также… Неужели вы, любя и уважая писателя, не пожелали бы узнать его коротко, какъ человѣка? А если вы не можете надѣяться лично встрѣтить когда-нибудь этого писателя, потомучто его уже нѣтъ на свѣтѣ, то откуда же вы его узнаете, какъ не изъ полной, совершеннѣйшей бiографiи, такой, какихъ у насъ почти еще нѣтъ и какiя создаются изъ множества разныхъ, преимущественно личныхъ и непосредственныхъ воспоминанiй, въ числѣ которыхъ пусть будутъ и такiя, какое состряпалъ въ Звенигородѣ г. Иванисовъ? Если бы всѣ товарищи пензенскаго дѣтства Бѣлинскаго поступили точно такъ, какъ поступилъ г. Иванисовъ — записали бы и напечатали все чтò они помнятъ о Бѣлинскомъ, всѣ его споры, всѣ мягкiя черты его дѣтскаго характера и дѣтской необразованности; если бы и всѣ товарищи его московской студентской жизни сдѣлали бы тоже, — какъ вы думаете, хорошо ли бы это было? Можетъ-быть конечно, что въ этихъ воспоминанiяхъ много было бы смѣшного, мелочного, ничтожнаго; но мы не пренебрегли бы ничѣмъ, и за то имѣли бы полнѣйшую исторiю внутренняго развитiя Бѣлинскаго, опредѣлившую и его личный характеръ, и характеръ его послѣдующей дѣятельности. Г. Иванисовъ мало сказалъ интереснаго; но вѣдь можно упрекать напримѣръ г. Панаева за то, что онъ въ своихъ литературныхъ воспоминанiяхъ не собралъ ничего достаточно крупнаго, достойнаго тѣхъ личностей, съ которыми онъ сходился въ то время, когда и самъ уже былъ литераторомъ, и они были въ полномъ расцвѣтѣ своихъ талантовъ; а г. Иванисовъ разсказалъ кое-что о ребенкѣ и о томъ времени, когда онъ самъ вѣроятно былъ ребенкомъ; такъ почему же и воспоминанiю его не быть воспоминанiемъ дѣтскимъ? Не мѣшайте же ему вспоминать!.. Да, г. Дружиновъ, если вы истинно любите память Бѣлинскаго или другого достопамятнаго человѣка, то никому не мѣшайте разсказывать вамъ о нихъ, особенно людямъ, лично ихъ знавшимъ. Пусть и дѣти лепечутъ, слушайте и ихъ дѣтскiй лепетъ; и онъ можетъ пригодиться вамъ, когда вы хотите составить себѣ полное и отчетливое понятiе о дорогой вамъ личности. Пусть даже кто-нибудь и неблагопрiятно взглянетъ на эту личность, — слушайте и не обижайтесь, если не имѣете данныхъ опровергнуть показанiе, какъ ложь и клевету: намъ нуженъ не панегирикъ, а исторiя человѣка. Но г. Иванисовъ не клеветалъ; въ его воспоминанiи слышится только дѣтскiй лепетъ. Чтóжь? Тѣмъ больше чистосердечiя, больше простоты — правды. Между тѣмъ посмотрите: этотъ маленькiй спорщикъ, дѣлающiй поспешное заключенiе о романѣ Радклифъ по картинкѣ, изображающей кости, уже не остается для васъ отвлеченной фигурой бѣднаго мальчика, а становится чѣмъ-то осязаемымъ, рельефнымъ образомъ, живымъ человѣкомъ…
Еще разъ: не пренебрегайте мелкими чертами; онѣ, собравшись во множествѣ, могутъ сами собою, безъ всякаго съ вашей стороны напряженiя, изобразить вамъ живого человѣка, и онъ будетъ вамъ знакомъ, и вы поймете во всей глубинѣ его душу, распознаете все существо его… Положимъ, незнакомый вамъ человѣкъ, случайно почувствовавъ къ вамъ довѣрiе, или такъ, по свойству собственной откровенности, разговорится вамъ о своемъ житье-бытье, простомъ, убогомъ, обыденномъ; онъ будетъ говорить о вещахъ, повидимому совершенно пустыхъ, ничего не значащихъ; но не прерывайте его, и посмотрите, какъ съ каждымъ словомъ будутъ выясняться предъ вами и его житьѣ-бытьѣ, со всею обстановкой этого житья, и самъ онъ, со всѣми тончайшими оттѣнками его характера… Пишущему эти строки случилось недавно ѣхать по желѣзной дорогѣ въ вагонѣ третьяго класса и имѣть сосѣдями одного молодого парня изъ-подъ Клина, да одну молодую женщину изъ-подъ Костромы. Ему… т. е. мнѣ, пришлось сидѣть у окна, а сосѣдямъ моимъ хотѣлось иногда посмотрѣть на окрестности, полюбоваться обгорѣвшими въ прошлогоднiй лѣсной пожаръ сосенками, или иными не менѣе веселыми и привлекательными видами, — и вотъ они, безъ спросу, поочередно ложились локтями ко мнѣ на колѣни и смотрѣли на окрестности. Я не препятствовалъ имъ въ этомъ; я молча предоставилъ мои колѣни въ ихъ полное распоряженiе, и они, должно-быть почувствовавъ угрызенiе совѣсти, или просто въ видѣ платы за пользованiе колѣнями, наградили меня безконечными разсказами о себѣ и о своихъ домашнихъ дѣлахъ. Особенно женщина изъ-подъ Костромы оказалась щедрою на эту плату. Отъ нея узналъ я все: — и о томъ, какой у ней былъ строгiй свекоръ, и какъ онъ любилъ, чтобы былъ порядокъ въ домѣ и чтобы всего было вдоволь за столомъ, и чтó они ѣли и чтó пили при свекрѣ, и какъ живетъ она теперь, безъ свекра. А живетъ она такъ, какъ я не воображалъ, чтобъ жили наши сельскiе обыватели: живетъ она въ селѣ, расположенномъ на берегу Волги, одна въ домѣ, съ пятерыми малыми дѣтьми, а мужъ ея находится въ Питерѣ, торговлей занимается, къ ней прiѣзжаетъ передъ великимъ постомъ, мѣсяца на два; а теперь она ѣдетъ къ нему на свиданiе… И живетъ она на всемъ покупномъ: ни хлѣба, ни овощей — ничего нѣтъ своего; даже воду съ Волги возятъ ей за мѣсячную плату.
